Сергей Довлатов. Остановка на местности. Опыт концептуальной биографии - Максим Александрович Гуреев

минуту Сережа: о том, что, когда демобилизуется, будет обязательно снова поступать в ЛГУ, даже предпримет, разумеется, авантюрную и «свирепую» попытку и подаст документы в Литературный институт в Москву, ликовал оттого, что теперь он знает, о чем ему писать. А вот как это делать, он постигнет опытным путем. Итак, решение принято окончательно и бесповоротно. Об этом Сергей, кстати, сообщил отцу – «я уже, кажется, писал тебе, что не рассчитываю стать настоящим писателем, потому что слишком велика разница между имеющимися образцами и тем, что я могу накатать. Но я хочу усердием и кропотливым трудом добиться того, чтоб за мои стихи и рассказы платили деньги, необходимые на покупку колбасы и перцовки. А потом, я не согласен с тем, что инженер, например, может быть всякий, а писатель – непременно – Лев Толстой. Можно написать не слишком много и не слишком гениально, но о важных вещах и с толком».

Затем линкор «Довлатов» выполняет разворотный маневр и выходит на Невский.

Каждый метр этого пространства Сережа знает наизусть, потому что каждый из них связан с тем или иным эпизодом из его прежней жизни.

Останавливается рядом с кафе «Север», также известном в народе как «Норд». В годы оны здесь находилось известное на весь Санкт-Петербург, а затем и Петроград заведение «Квисисана» с механическими буфетом, которое посещали Блок и Сологуб, Ремизов и Юрий Анненков.

А вот теперь на Невский, 44, прибыл ефрейтор внутренних войск, будущий прозаик Сергей Довлатов.

В дверях несколько замешкался, пропуская миловидную девушку, лицо которой показалось ему знакомым. И лишь когда зашел внутрь, вдруг вспомнил, где видел ее раньше – ну конечно, еще до армии несколько раз ездил вместе с ней в троллейбусе, выходили на одной остановке, но тут их пути расходились – Сережа шел домой, а она в противоположную сторону. Выбежал из кафе, догнал, извинился за дерзость, напомнил об этих поездках, она улыбнулась. Узнала, конечно, еще бы не узнать такого гиганта.

Сережа представился.

Она назвала свое имя – Елена…

В 1965 году Довлатов демобилизовался и наконец смог покинуть периметр.

Город встретил его в свойственной для себя манере – прохладно.

За три года, которые Сергей отдал ИТЛ МВД СССР, здесь многое изменилось.

В частности, сформировалась и заявила о себе целая плеяда молодых талантливых литераторов – Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Анатолий Найман, Виктор Соснора, Андрей Битов, Борис Вахтин, Рид Грачев, Валерий Попов. Войти в их ряды на правах человека, прошедшего советский лагерный ад и пишущего об этом, не удалось. Бродский заметил тогда, что Довлатов, вернувшийся из армии, напоминал Льва Толстого, пережившего Севастополь, «со свитком рассказов и некоторой ошеломленностью во взгляде».

Очень точно подмечено – ошеломленность.

Сережа просто не мог совместить жизнь там и жизнь здесь, в Ленинграде (до поры, разумеется).

Опять же, он был поражен тем, что, встретившись со старыми друзьями, не смог найти с ними общего языка. «Возник какой-то психологический барьер. Друзья кончали университет, серьезно занимались филологией. Подхваченные теплым ветром начала шестидесятых годов, они интеллектуально расцвели, а я безнадежно отстал. Я напоминал фронтовика, который вернулся и обнаружил, что его тыловые друзья преуспели. Мои ордена позвякивали, как шутовские бубенцы.

Я побывал на студенческих вечеринках. Рассказывал кошмарные лагерные истории. Меня деликатно слушали и возвращались к актуальным филологическим темам: Пруст, Берроуз, Набоков…», – читаем в книге Довлатова «Ремесло».

При том что все они были практически ровесниками, Сергей снова чувствовал себя младшим братом, который ждет, когда старший брат обратит на него внимание и даст ему слово.

И это случилось, он дождался.

Его пригласили в группу прозаиков «Горожане», созданную Борисом Вахтиным, Игорем Ефимовым, Владимиром Губиным и Владимиром Марамзиным. Попытка издать коллективный сборник тогда не увенчалась успехом, однако по-отдельности члены группы публиковались.

За исключением Довлатова.

В своей статье «Русский писатель Сергей Довлатов» эссеист и поэт Лев Лосев писал:

«К середине шестидесятых Сергей Довлатов не мыслит себе другой судьбы, кроме судьбы профессионального писателя. Блестящий устный рассказчик, красавец, гуляка, каждый день он встает в шесть утра и печатает на машинке рассказы. Тщательно правит, переписывает, подшивает в папку, показывает знакомым, с трепетом ожидает критических замечаний. Пытается пристроить свою прозу в журналы и издательства. Кое-что печатают в Москве, но на лицах ленинградских редакторов писатель Довлатов встречает лишь недвусмысленное желание поскорее избавиться и от него самого, и от его рукописей».

Причина такого презрительного отношения к молодому и, безусловно, талантливому писателю крылась в том, что он не был членом Союза писателей СССР, а брать на себя ответственность и печатать никому не известного автора, тем более с такими сомнительными (идеологически) текстами, никто не хотел.

Да и если бы рассказы Довлатова были рекомендованы к публикации, то они едва ли прошли бы сито цензоров из Горлита, потому как эстетика и стилистика Довлатова категорически не вписывались в этими же цензорами и установленные рамки.

Время послаблений для поступления в СП СССР (связанное с международным резонансом суда над Иосифом Бродским) безвозвратно ушло. Большинству ровесников и старших товарищей Сережи удалось вскочить в этот последний уходящий поезд. Довлатову же лишь осталось проводить его взглядом, стоя на платформе станции Чиньяворык железнодорожной линии Котлас – Воркута.

Как замечал Лев Лосев, «Сергей потратит еще много лет в тщетных попытках войти в советскую литературу с парадного входа». В попытках, которые в результате закончатся для него отъездом из страны, то есть покиданием на сей раз уже не периметра зоны, а периметра континента.

Асетрина 2

Но вернемся к событиям университетской бытности нашего героя образца декабря 1959 года. Все происходило тогда словно бы в каком-то мглистом питерском тумане, в забытьи, без мыслей о последствиях, когда существовало только сейчас, а завтра зависело от исправности будильника.

Итак, знакомство с Асей Марковной Пекуровской[9] под лестницей на филфаке ЛГУ.

Короткая беседа о достоинствах фокстерьера чистых кровей.

Спонтанное возникновение темы с переводом учебного текста с русского на немецкий.

Сам перевод.

Наблюдение за этой неприступной, загадочной, молчаливой, хладнокровной девушкой, не выпускающей из рук сигареты.

Внутренний возглас: «Конечно же, она – Асетрина!»

Обещание Аси дождаться Сергея, пока он отнесет перевод экзаменатору.

И она сдержала это обещание.

Из книги Аси Пекуровской «Когда случилось петь С.Д. и мне»:

«Если попытаться описать мое отношение к Сереже с первого дня нашего знакомства двумя словами, то словами этими должны быть: немое восхищение. Со временем утратив восхищение и досконально изучив Сережин театральный репертуар, я все же была