Жизнь и труды Клаузевица - Андрей Снесарев

Глава III является лишь наброском идей и далеко отстает от современного масштаба аналитичных исследований. «Написать историю разгрома, — говорит Клаузевиц, — это значит написать историю предшествовавшей политики, правительства и народного духа». Но, по его же мнению, нельзя совершить более тяжких ошибок, как совершенные прусским правительством в 1805 и 1806 гг.

Претензии Гарденберга и Гаугвица, руководителей политики, воспользоваться кризисом, не вынимая из ножен меча[92], были непонятной химерой.

Демонстрация армии в 1805 г. взбесила Наполеона, который обещал себе дорого заплатить Пруссии за причиненные ему беспокойства. Что же касается до желания войны в августе 1806 г., которую не решились объявить в 1805 г., то это было чистым безумием. Правда, имелся союз русских, но армии русские были слишком далеко, чтобы было можно рассчитывать на их помощь. Когда настоятельно нужно было благоразумие, Гаугвиц наоборот придал прусской политике характер явно агрессивный.

Наконец, нация была чужда военного духа. Ремесленники и крестьяне не имели никакого представления о грозном прогрессе, который делала Франция вот уже десять лет. Что же касается просвещенных кругов, то здесь было несколько течений. Были такие, которые искренно приветствовали французские учреждения и, ослепленные блеском побед Наполеона, рады были видеть Европу в роли воспитанника Франции; другие, не отказываясь так легко от прусского патриотизма, довольствовались продолжением мира, в котором Пруссия чувствовала себя «неплохо». Лишь немногие из сильных духом чувствовали грядущую опасность под маской временной тишины и настаивали на объявлении войны Франции в 1805 г.; но эти немногие были только в рядах армии, по большей части молодые офицеры, увлекаемые принцем Леопольдом, да 1–2 из более зрелых, вроде Шарнгорста и Пфуля.

Наконец, четвертая глава, в историческом отношении самая интересная, касается операций. Шаг за шагом Клаузевиц проходит военные события, анализируя текущие в них оперативные или тактические решения и предлагая свое решение. Здесь мы встречаемся с обычной остротой суждения, с глубоким анализом и с постоянным основным устремлением, основной идеей, для согласования деталей, но, с другой стороны, с некоторым небрежением к фактической стороне, к источникам. Как историк, Клаузевиц слишком пристрастен или слишком деспотичный аналитик, по крайней мере, в сфере кампаний, в которых он был участником. Как и в других трудах, так и в «Nachrichten» мы не находим документов, подтверждений, фактических доказательств: сильная мысль, могучий анализ увлекают Клаузевица, не вызывая в нем сомнений или потребности посторонних проверок. Не рассматривая этой интересной главы по ее содержанию и отсылая ищущих более полного ознакомления к самому труду[93], мы скажем только, что вся кампания 1806 г. изложена с подкупающей простотой и наглядностью, критика прусских действий убийственна и правдива; в своих решениях Клаузевиц не всюду оказался удачливым, хотя за 16–17 лет, протекших с несчастного года, он в кое-чем допустил некоторые изменения; так, например, свой план 12 октября 1806 г. он уже сварьировал иначе.

Камон, разбирая «Nachrichten», подвергает Клаузевица сильной и порой резкой критике[94]. Если бы не тон, то это было бы терпимо, но не прав Камон с методологической стороны, когда он критикует Клаузевица, базируясь на Correspondance [переписке (франц.)] Наполеона и на решениях последнего. Сопоставление довольно тяжкое: с одной стороны молодой капитан, хотя и будущий крупнейший теоретик войны, в роли адъютанта при батальонном командире, с другой — гениальнейший полководец, император во всеоружии огромной ориентировки и железной силы… Наполеону, конечно, а за ним и Камону было много виднее.

Мы рассмотрели, как реагировал Клаузевиц на минувшую катастрофу в общественном смысле, но как перенес ее он лично, и как отозвалась она на его характере? Нам многие стороны его последующих дум и переживаний станут понятны лишь при допущении, что несчастие 1806 г. произвело на него сокрушающее впечатление. Гармоническая связь личных и отечественных интересов была разрушена. Его характер остался навсегда замкнутым, самоуглубленным, мрачным, не склонным к примирению. Но основная мысль его осталась несокрушимой, она лишь выиграла в устойчивости и силе. Идеи реванша и национальной чести отныне будут сердцевиной его упорных желаний, он отбросит решительно германский космополитизм XVIII в. и крепче привяжется к родине; и этот патриотизм не будет философски расплывчатым и сентиментальным, он будет реален, деятелен, он будет пропитан ненавистью почти циничной, например, к Франции и Польше. Наконец, воспоминание об Йене, в связи с боязнью новых катастроф, внесло в его настроение нервность, недоверие, опасливость, от которых он никогда не излечится. Не покидая областей чистого мышления, которые он так любил раньше, он ближе подойдет к серой жизни, к практике, более преклонится пред Макиавелли, чем перед Кантом. Но и в области практических достижений и личных возможностей его старая самоуверенность значительно ослабнет. Он хорошо, например, сознавал, что опытный врач не стал бы бездеятельно выжидать естественного хода процесса (разумеются какие-либо меры для исправления нахлынувших на Пруссию несчастий), «но, — пишет он невесте[95], — ты знаешь, я не врач и резонирую только из сочувствия».

Конец 1806 г. В конце 1806 г. Клаузевиц должен был покинуть Н. Руппин и, возвращенный вновь к принцу Августу, был отправлен вместе с последним во Францию, сначала в Нанси, потом в Суассон; несколько дней он побывал в Париже.

По-видимому, Наполеон питал вначале некоторые опасения[96], чтобы племянник великого короля в случае неудач французского оружия не стал во главе немецкого народа. Это была несомненная ошибка. Август был горяч и честолюбив, лично был мужественен, но не постоянен, не глубок и обуреваем страстями… Что-либо экстраординарное было ему не по плечу[97]. Как бы то ни было, но «ошибка» Наполеона дорого стоила Клаузевицу и осудила его на 10 месяцев тяжкой унизительной жизни. Письма его к невесте рисуют его мечущимся, подобно раненому зверю, в своей клетке; от высоких мыслей о мести, о возможности побед он падает до признания всей тяжести своего положения. В письмах мы находим такие выражения: «Моя жизнь течет, не оставляя следа. Человек без родины, страшно подумать!» Он сравнивал себя с предметом украшения для какого-либо храма, которое «с разрушением здания утеряло свой смысл и упало до банального употребления». Он часто пытается себя приободрить, собраться с силами, но затем вновь упадает до пассивной меланхолии, напрасно раньше бросив красивую мысль: «Воля человеческая мне всегда рисовалась самой большой силой на земле».