Жизнь и труды Клаузевица - Андрей Снесарев

Так повторилась судьба юности. Чем более сознательно Клаузевиц стремился к намеченным идеалам, тем глубже все его существо охватывалось разочарованием[113]. Более и более в нем росли острота и резкость его натуры, болезненное чувство непонятого превосходства, робость, смешанная с горечью и сухостью, открыть пред чужими глазами силу своих переживаний. Его охватила острая нервозность, в нем росла ипохондрия, в несколько недель он постарел на целые года. К этому времени относятся придирчивые его характеристики со стороны Шёна и Фр[идриха] Дельбрюка. Но богаче и выразительнее тот образ Клаузевица, который набрасывает Каролина фон Рохов в своих воспоминаниях[114] из 1809 г.: «Он обладал далеко не выгодной внешностью и имел в себе что-то холодно отталкивающее, что часто доходило до презрительности (Denigranten). Если он говорил мало, то это имело вид, как будто люди и предметы были для него недостаточно хороши для этого. И при этом же в нем жили поэтическая страстность и сентиментальность, которые проявлялись в его полной идеализма любви к превосходнейшему, любвеобильному, образованнейшему, возвышенно настроенному… существу сего мира, его жене, в стихах и в отдельных взрывах речи. Вместе с этим он был переполнен пылким честолюбием и стремился более к древнему самоотречению, чем к неудовлетворимым притязаниям современного типа. Он имел мало, но глубоких и прочных друзей, которые больше на него рассчитывали и больше от него ожидали, чем его ли судьба или обстоятельства, или его неприютная природа позволили ему это сделать».

Декабрь 1809 г. В декабре 1809 г. Двор перешел в Берлин. Клаузевиц, при ассистенте капитане Фридрихе фон Дона, помогал Шарнгорсту завершить организацию военного министерства, которое заменило Oberkriegskollegium [Высшую военную коллегию] и начало функционировать уже с 1 марта 1809 г. В июне 1810 г. Шарнгорст, чтобы усыпить бдительность Наполеона, официально оставил управление военными делами, но секретно сохранил за собою эту роль. Клаузевиц оставался его помощником, вступил в то же время в Генеральный штаб и был назначен профессором Общей военной школы[115]. Эта вновь организованная школа была открыта одновременно с новым университетом в Берлине. Клаузевиц, произведенный в майоры, в течение двух лет читал стратегию и тактику. Так как курс читался только зимой и у профессора оставался еще досуг, то одновременно же Клаузевиц принял на себя обязанность преподавать военные науки наследному принцу[116], будущему Фридриху Вильгельму IV и родному брату будущего Вильгельма I, императора и короля.

Эти теоретико-педагогические занятия значительно отстранили Клаузевица от его реформаторских работ и, можно сказать, почти прекратили их года на три. Эти годы явились крайне важными в смысле доработки и формулирования некоторых, а может быть, и большинства основных идей военной теории, и с этой стороны года должны быть подчеркнуты. Это был предварительный этап дум и философствования, за которым создавать потом было уже удобнее; лекции очень часто являются тем вынужденным проектом, за которым затем следует добровольная и самодеятельная научная работа. Но Клаузевица, стремящегося к активной практической деятельности, это педагогическое мудрствование, по-видимому, не вполне удовлетворяло. «Подходит время, — писал он Гнейзенау[117], — когда откроется Берлинская военная школа, и неминуемо произойдет, что я еще раз начну проповедовать, словно гневные боги с дымных облаков, свою абстрактную мудрость и в туманных абрисах с бледным мерцанием излагать ее пред глазами слушателя». Психологически большое теоретическое дело, которое оставит следы в истории, переживалось автором, как приносимая им скучная жертва; вызываемая этим умственная работа чувствовалась им, как помощь в нужде, как забвение для его честолюбия, его больного тяготения к крупному практическому делу. Ротфельс придает этому моменту крупное значение: может быть, благодаря этому Клаузевицу удалось по однородству переживаний впитать в свои труды живой дух своего времени и героизм, «мощное чувство»[118] закрепить, как rocher de bronze (бронзовый утес) теории войны. Но здесь имелось налицо и противоположное воздействие. Клаузевиц, ограничивая эту гордую силу областью духа, умственного созерцания, тем естественно должен был создать представление о каких-то пределах, о необходимости дисциплинирования усилий. Отсюда могло сложиться у него то руководящее правило войны, которое он преподнес принцу: «героические решения на основах разума», — замечательный вывод, мудро совмещающий пыл и холодность, страсть и разумность, риск и ограничение. Но это же он мог непосредственно взять у эпохи, в которой политика и дух, воля и разумение так тесно сближались. «Философия была героической, наука воинственной, отсюда геройство становилось одухотворенным, война — обнаученной», — такой антитезой характеризовали универсальный момент истории[119].

Таким образом, рассматриваемые нами два года в биографическом отношении интересны как вместители его теоретических работ, произведенных в военной школе и для принца. Установить их, как преддверье для труда «О войне», как определенный этап в назревании дум и убеждений военного теоретика, составило бы наиболее плодотворную тему для биографа, но, к сожалению, для этого пока имеется очень мало средств. Например, следов курса его академических лекций до сих пор, по-видимому, еще не удалось установить, а в них, конечно, найдены были бы главные корни для классического труда. Нам остается сказать несколько о «Заключительном слове» принцу, как единственном уцелевшем от сего времени источнике. Правда, он написан уже в 1812 г., на пути в Россию, но для нашего очерка, преследующего, главным образом, нарастание и смену идей, этапы времени, как отражение физических переживаний, не играют столь существенную роль.