Мы, народ... - Андрей Столяров

Доклад, надо сказать, имел некоторый успех. Его даже пришлось повторить в группе третьего курса. Олежка Полдеев, который до сих пор загонял к себе слушателей силком, был счастлив и, пожимая руку, пророчил Арику блестящее будущее.

– У тебя явный талант! Надо лишь аккуратнее работать с идеологией…

И, наконец, тщательно обдумав именно этот шаг, поскольку в чрезмерной активности тоже был заключен определенный риск, он выступил на очередном собрании курса с неожиданной инициативой: каждому студенту взять на себя личное комсомольское обязательство. То есть что-то такое, чего он делать вроде бы и не должен, но что все-таки делает, исходя из общественных интересов. Сам он вызвался проработать материал о воззрениях классиков марксизма на биологию и уже в следующем семестре провести на данную тему научно-общественный семинар. Тезисы, кстати, потом можно будет опубликовать. О том, что такой материал у него уже давно проработан и что его все равно надо где-то использовать, он, естественно, говорить не стал. Кого это интересовало? Важно было «поставить галочку», повесить на свою общественную репутацию еще один позумент.

Инициатива была горячо поддержана. Позже выяснилось, что бюро курса уже давно не выдвигало никаких общественных инициатив. То есть, он своим выстрелом угодил прямо в цель. Уже через месяц лично Бучагин требовал с каждого комсомольца представить такой документ, и когда следующей весной на отчетно-выборном комсомольском собрании он был приведен в качестве примера того, как активный студент может сочетать научную и общественную работу, ему стало ясно, что задача в принципе решена, опасная темнота отступила, с этой стороны ему уже ничего не грозит.

Вопрос таким образом был решен. И примерно в это же время он решил другую проблему, которая обременяла его ничуть не меньше. Речь шла о том, как дальше быть без Регины. Казалось бы, только два месяца провели они вместе, всего лишь два месяца, сгоревших без дыма, без копоти. Однако за этот ничтожный срок Регина буквально заполонила собой всю его жизнь. О ней свидетельствовала каждая мелочь. Если Арик брал в руки книгу, то немедленно вспоминал, как они ее обсуждали: что ему Регина сказала тогда, что он ей ответил. Если поворачивался к серванту, сразу видел «жаконю», выставленного за стеклом: странное мохнатое существо, состоящее лишь из глаз и рук, которое Регина подарила ему «на счастье». А если он вдруг оказывался на станции метро «Невский проспект», то обязательно лезло в голову, что именно здесь, «на мостике», соединявшем два входа, они недавно встречались. Регина тогда опоздала на целых тридцать минут. Это напоминало средневековую пытку, о которой он где-то читал: надевают железную маску с дырочками на носу, морят голодом, а к носу привязывают кусочек чего-то вкусного: от раздражающего аромата человек сходит с ума.

Вот и с ним происходило нечто подобное. Его тоже повсюду, везде преследовали призраки недавнего счастья. О Регине напоминала ему Дворцовая площадь, которую они как-то пересекали, Горсткин мост, откуда ночью они смотрели на голубоватую воду, перекресток Гражданского переулка и набережной, сквер у «Горьковской», фонари, отражение неба в Неве. От этого невозможно было избавиться. Он прибавил себе несколько упражнений к зарядке, два раза в день, утром и вечером, лез под контрастный душ, заканчивая одну книгу, немедленно принимался за следующую, а если одолевали воспоминания, усилием воли переключался на что-то иное. Ничто, если честно, не помогало. Регина была в сумерках, сгущающихся за окном, в темном плеске воды, движущейся в каналах, в накрапывании дождя, уныло блуждающего по улицам. Ночью он просыпался от того, что она была рядом, а днем, занимаясь работой на кафедре, внезапно спохватывался, что мысленно отвечает ей на какой-то вопрос.

Однажды у него что-то все-таки заскочило. Он вдруг все бросил и, не раздумывая, не рассуждая, помчался на Комендантский проспект. Решил – будь что будет. Если Регина в этот момент выйдет из дома, значит – судьба. А если не выйдет, не догадается, значит – тоже судьба. Была уже середина августа, снова жара. Коробчатые новостройки омывало волнами зноя. Небо над ними выгорело до белизны. Он простоял на перекрестке около часа – Регина так и не вышла.

А в другой раз, кажется, недели через две после этого, протискиваясь по Садовой, где утром, днем, вечером толпы шли сплошными потоками, он уже совсем было свернул в Мучной переулок, и вдруг – щелчок внутри, тишина, мелкое сердцебиение. Регина была где-то рядом. Может быть, метрах в ста впереди, может быть – сзади. Может быть, на другой стороне, в анфиладе, которую образовывал Апраксин двор. Никого, конечно, он не увидел. Однако еще дня три ему было не по себе.

Выход напрашивался сам собой. Нужно было поставить надежный заслон между прошлым и настоящим: взорвать соединяющие их мосты, сжечь корабли, сделать возвращение невозможным.

Он примерно догадывался, какая ему требуется жена. Во-первых, с приличной внешностью, чтобы – ни тени пренебрежения ни у кого. Мужчина, привязанный к некрасивой женщине, просто смешон. Если уж здесь не сумел, значит примерно так же и в остальном. Во-вторых, ему нужно было избавиться от бремени домашней работы. Собственно быт, вместе со стиркой и хождением по магазинам, занимал у него ежедневно восемьдесят восемь минут. В месяц, если включать сюда и некоторые другие дела, набегало около пятидесяти часов. Почти двое суток. Или четыре двенадцатичасовых полноценных рабочих дня. Он уже давно сделал подробный хронометраж. Женившись, можно было приобрести чертову уйму времени. И, в-третьих, вероятно, самое важное. Необходимо было заполнить чем-то разрушительную пустоту, оставшуюся после Регины. Нельзя же, в конце концов, так и дальше – маяться и переживать. Нельзя продвигаться по жизни, волоча на себе неподъемный груз. Надо как можно скорее освободиться от пут. В идеале – согласовать средства и цели. Сделать из необходимости добродетель. Превратить драматические помехи в дополнительный источник энергии.

К сожалению, на их курсе почти никто не соответствовал нужным параметрам. Девушки были все – либо вялые, не имеющие, судя внешнему впечатлению, ни желаний, ни сил, либо чрезмерно самоуверенные, высказывающиеся по любому поводу и всем видом своим демонстрирующие, что безусловно знают, как жить. Последних он особенно опасался. Нарвешься на какую-нибудь мурену с пастью от головы до хвоста – заглотит, моргнуть не успеешь. В конце концов, его осенило. Ведь вовсе не обязательно сравнивать, мучительно колебаться, обдумывать. Вовсе не обязательно толкаться на ярмарке самому. В этом вопросе вполне можно следовать зову судьбы. Если у него действительно существует некое предназначение, если что-то и в самом деле приглядывает за ним, оберегая от камнепадов и топей, значит это «что-то», вмешавшись в нужный момент, подскажет правильный выбор. Должны быть определенные знаки, магические иероглифы, письмена, начертанные жизнью так, чтобы их нельзя было не видеть. Надо лишь внимательно вокруг себя посмотреть. Его будто током пронзило: конечно, Мита! Девушка, которая на бюро срывающимся голосом заявила, что так нельзя. Как он мог об этом забыть! А потом догнала его в обморочном университетском дворике.

Честно говоря, если бы не бюро, он бы, наверное, в ту сторону и не поглядел. Мита, в отличие от некоторых девиц, ничем особенным на курсе не выделялась. Такая мышка, сонно помаргивающая в аудиториях, среднестатистическая студентка, которую в общей массе не различить. Хорошо учится? Так среди девушек у них вообще не было отстающих. Исполнительная, аккуратная? Ну, это опять-таки чисто женское свойство. Внешность вполне приличная? Но ведь и не такая, чтобы насмерть убить. Не было от нее дрожи в пальцах, которую не сдержать, не поднималась, как от Регины, температура до лихорадочных величин, не темнело в глазах, не шуршало пузырьками в крови, не начинало ныть сердце, предчувствуя нечто несбыточное. И вместе с тем, чем больше Арик присматривался, бросая на нее осторожные взгляды на лекциях, тем очевиднее становилось: ничего лучше он не найдет. Сильнее всего привлекала ее спокойная сдержанность. Он внезапно сообразил, что за все годы совместного пребывания на факультете, за все время, которое он знает ее, не было ни одного случая, чтобы Мита на кого-нибудь повысила голос. А уж чтобы она вдруг вспыхнула, накричала, наговорила в беспамятстве каких-нибудь некрасивых слов, вообще невозможно было представить. Самое худшее скажет: Мне это не нравится, и отвернется. И уже через пять минут разговаривает, как ни в чем не бывало. То есть, не накапливает в себе негатив, не позволяет обидам, недоразумением пропитывать свою жизнь.