Выстрел - Анатолий Рыбаков

– Ладно, – сказал Миша, – я не настаиваю на взыскании Генке, но пусть будет осмотрительнее. Что у тебя еще, Генка?

– Еще… Вот случай, не далее как сегодня…

Юра напрягся – это, конечно, о нем.

– Не далее как сегодня, за обедом, Юра не стал есть пирог – больше того, назвал его дрянью, завернутой в гадость. И это в то время, когда страна только выходит из голода и разрухи, когда миллионам людей в Поволжье и других краях недостает куска хлеба. Такое заявление – возмутительное барство, нетерпимое в нашей среде!

Теперь все смотрели на Юру.

– И за этим вы меня вызвали? – спросил Юра, еще не веря, что все оказалось такой ерундой.

– Тебя не вызывали, а посоветовали прийти.

– И больше вам нечего сказать?

– Кому это вам? – спросил Миша. – Ты что, отделяешь себя от нас?

– Знаешь, Миша, могу ответить тебе твоими же словами: не надо демагогии! Генка, больше ты ничего не хочешь мне сказать?

– Этого тебе мало?!

– Тогда всеобщий привет!

Юра махнул рукой и вышел.

– Вот, пожалуйста, – сказал Генка, – демонстративно покинул заседание учкома. Так оставлять нельзя.

Зина Круглова предложила:

– Выговор ему за барство, за игнорирование учкома.

– Голосуем, – сказал Миша.

Все подняли руки.

Ободренный тем, что в этом случае он оказался прав, Генка деловито спросил:

– Что будем делать с Витькой Буровым и его компанией? Может быть, передать в СПОН?[2]

– Давайте пока ничего не решать, я попробую с ними поговорить, – сказал Миша.

– Ты уже пытался говорить с Витькой. Что получилось? – возразил Генка.

– Попробую еще раз.

Разговор с Витькой действительно не получился. Но то, что увидел тогда Миша, внесло в его представление существенную поправку: Витька защищал мать от пьяного отца.

После учкома, вечером, Миша отправился к Белке.

По узкой лестнице с выщербленными цементными ступенями спустился в подвал, открыл дверь с ободранной обшивкой из грязной мешковины и очутился в темном коридоре со скользкими стенами, пропитанном гнилыми запахами сырой штукатурки, нищего жилья, вонючего тряпья, подгоревшего подсолнечного масла.

Комната тоже была сырой, полутемной, с голыми стенами, низким, сводчатым потолком, придававшим ей вид кельи.

Под потолком тускло серел маленький прямоугольник окна, выходящий в яму, прикрытую со двора металлической решеткой.

На постели, застланной тряпьем, сидела тетка или бабушка Белки – нищая старуха, побирушка. За квадратным, грубым, голым столом на табурете – Белка.

Табурет был единственным. Миша стал, прислонившись к косяку двери.

Белка исподлобья посмотрела на него и отвернулась.

Старуха, бормоча, перебирала тряпье на кровати.

– Слушай, Белка! – сказал Миша. – Как твое настоящее имя?

– Белка! – вызывающе ответила девочка.

Миша повернулся к старухе:

– Как ее зовут?

– Кто знает, – пробормотала та, перебирая тряпье, – приблудная девчонка. Подобрала на вокзале, в голод еще, вот и живет. Как крестили, не знаю. Во дворе Белкой кличут.

– Почему в школу не ходишь? – спросил Миша.

– Не хочу и не хожу.

– А если в колонию отправят?

– Убегу.

– Брали ее, – сказала старуха, – убежала, откуда хошь убежит, верткая.

Стол был пуст, никаких следов еды, даже посуды не было: ни стакана, ни кастрюли, ни чайника.

– На что живете?

– А что люди добрые дадут, на то и живем. И Белка вон кормит, не обижает, спасибо!

– А ты где достаешь? – спросил Миша у Белки.

– Где надо, там и достаю.

– Можно попасться.

Болтая ногами, Белка запела:

Что вы советы мне даете, словно маленькой,

Ведь для меня давно решен уже вопрос.

Оставьте, папенька, ведь мы решили с маменькой,

Что моим мужем будет с Балтики матрос.

Ах, сколько жизни он вложил в свою походочку,

Все говорили, что он славный морячок.

Когда он шел, его качало, словно лодочку,

И этим самым он закидывал крючок.

Была весна, цвела сирень, и пели пташечки…

Она оборвала песню:

– Ты зачем пришел?

– В гости.

– Погулять со мной хочешь? Деньги у тебя есть?

– Денег у меня нет.

– А на кино у тебя хватит?

– На кино, пожалуй, хватит.

– Тоже кавалер нашелся!

– Чем не кавалер?

– Легавый – вот ты кто!

– Так уж легавый?

– Легавый! – повторила Белка, не меняя позы – сидела спиной к Мише, подперев рукой подбородок.

– Я не хочу, чтобы тебя посадили в тюрьму.

– Мне и в тюрьме хорошо – там кормят.

– В колонии тоже кормят, а ты убежала. А из тюрьмы не убежишь: четыре стены, решетка.

– А за что в тюрьму, что я сделала?

– Сама знаешь.

– Знаю, а не скажу.

– А я тебе скажу: буфет в кино обворовала.

Белка ничего не ответила.

– Ты думала, никто не знает. А я знаю.

– Ну и знай!

– Посадят в тюрьму, и тебе будет плохо, и бабка твоя с голоду помрет. Тебе сколько лет?

– Нисколько.

– Четырнадцать лет записано, – сказала старуха.

– Записано… – усмехнулась Белка. – Где это?

– В домоуправлении, а как же.

– Хочешь, на фабрику устрою? – предложил Миша.

– Чего, чего? – насмешливо переспросила Белка.

– На фабрику устрою, на работу. Получишь специальность, зарплату, оденешься. Плохо разве?

– Все лучше, чем с жульем то возиться, – сказала старуха. – Ты послушай, что человек говорит.

Белка молчала.

– Платок бы купила, ботинки, – продолжала старуха. – Зимой босиком не побежишь. Сахару бы поела.