Серебряный город мечты - Регина Рауэр

верю и не осознаю.

Какая авария? Зачем операция? И зачем больница?

Точнее да, операция — это всегда в больнице, на металлическом столе и под яркими светом холодных ламп, но… мысли разбегаются и логика не выстраивается.

Я сбиваюсь.

А бабичка даёт пощечину.

— Возьми себя в руки, Квета!

Возьму.

Уже взяла, поскольку сижу и раскачиваюсь, мерзну и руками себя обхватываю.

— Пани Власта, это не поможет, — голос тёти Инги раздается где-то рядом и невозможно далёко одновременно.

Ударяет в нос запах знакомо-незнакомой горечи, и зубы неожиданно стучат о стекло, выстукивают дробь.

Больно.

— Пей, — тетя Инга велит.

И не послушаться её мягкого голоса не получается, поэтому пью я залпом. Кашляю и дышу, запрокинув голову, через раз, цепляюсь за ледяные руки тети Инги, не даю ей убрать уже пустой стакан.

— Как Димитрий?

— Операция идёт. У нас вылет через час.

— Как авария… как это… как случилось, произошло, было…

— Ещё никто и ничего не знает, Вета, — тетя Инга улыбается блекло, приседает передо мной и отводит почему-то влажную прядь волос от моего лица.

И головой я мотаю, жмурюсь до боли.

Требую ожесточенно:

— Но он ведь поправится? Все будет хорошо? Тетя Инга?

Будет.

Должно быть.

Вот только тетя Инга медлит с ответом, смотрит, и закричать, заполняя тишину и её молчание, хочется на весь полупустой зал аэропорта.

Завизжать.

Затопать ногами, как маленький ребенок, чтобы немедленно сказали, что всё будет хорошо, что с Димитрием всё хорошо, что это вымысел.

Неправда.

Злая шутка.

И аварии не было.

— Несколько раз была остановка сердца. Состояние крайне тяжелое, Вета, — тетя Инга не жалеет, говорит, как всегда, правду, какой бы она не была. — Но он в одной из лучших больниц города, где каждый день вытаскивают с того света, поэтому шанс есть. Шанс есть всегда, Ветка.

Есть.

Всегда есть шансы…

— Шансы… — Дитрих Вайнрих, когда я заканчиваю свой рассказ и перевожу дыхание, тянет задумчиво.

Останавливается у памятника маркграфа.

И то, что мы дошли, я понимаю не сразу, кручу головой и Рыночную площадь с рядами прилавков рассматриваю, как диковинку, вспоминаю об еде, до которой со вчерашнего вечера мне дела не было.

Не лезло.

— Вчера я прилетел из Штатов, — герр профессор щурится на солнце, что, катясь к горизонту, зависло над рыжими крышами, — через неделю улетаю на два месяца в Пекин. Это у вас, фрау Крайнова, был один на миллион… шанс. И вы им воспользовались.

Воспользовалась.

Рассказала.

И на вопросы профессора ответила.

— Так вы… согласны?

— У вас есть неделя, — он кивает, подтверждает, пусть поверить до конца в его согласие у меня и не выходит. — Приедете?

— Конечно, — сдержать улыбку не получается.

И от радости хочется закричать, запрыгать и на шее светила медицины повиснуть, но взрослой надо быть до конца, поэтому визитку, которая совсем не похожа на ту, что достала Ага, я беру чинно и скромно.

— Тут мой личный номер. Звоните, фрау Крайнова, — герр профессор прощается.

Скрывается в старом и солидном, чем-то похожим на него самого, здании, строгий фасад которого я рассматриваю, запрокинув голову.

Пересчитываю статуи.

Читаю девиз.

И головой, смеясь и подставляя лицо по-весеннему тёплым лучам солнца, встряхиваю. Кружусь от переполняющего счастья, пусть прохожие и смотрят изумленно.

Шарахаются.

Но это тоже смешно.

— И жизнь хороша, и жить хорошо, — я говорю сама себе едва слышно по большому секрету, подмигиваю проходящему с родителями ребенку и возвращаться сразу к машине и больнице не спешу.

Я заглядываю в кофейню.

Гуляю.

Петляю бездумно по каменным улицам, добредаю до канала, по которому, разрезая гладь воды с отражающимися домами, проплывают баржи. Пропускаю, когда зажигаются первые фонари и на город опускаются туманные сумерки.

Не замечаю шорох и шелест, и моё внимание привлекает только жёлтый свет фар, что вспыхивает внезапно и резко, ударяет в спину.

Бросает мою тень на брусчатку.

И к глухой стене, ударяясь плечом, заставляет отшатнуться.

Выругаться приглушенно.

Оглянуться, вскинуть правую руку, закрывая глаза от слепящих огней, в которых сам автомобиль растворяется.

Останавливается.

И тишину безлюдного переулка наполняет лишь глухое ворчание мотора, за которым тонет вкрадчивое шуршание колёс, пугает враз, ибо проезжать мимо железный монстр с горящими глазами не спешит.

Ползет медленно.

Ко мне.

И пячусь, спиной вперед, я невольно. Вглядываюсь, пытаясь рассмотреть водителя, но свет фар слишком яркий, раздражающий и… угрожающий.

Будто мертвый.

Неживой до липкого страха, что вместе со стелющимся по земле сизым туманом от реки ползет по ногам вверх, пробирает до костей, толкает развернуться и сорваться на бег.

Помчаться.

Услышать позади нарастающий гул мотора и куда более различимый шорох колёс, звенящую дробь каблуков и грохот собственного сердца, что стучит в ушах и ускоряет.

Даёт бежать до поворота, за которым ещё одна пустынная улица.

Длинная.

И добраться до её конца и очередного поворота, за которым, если повезет, будут люди и помощь, я не успею, не смогу: свет фар уже заливает и поглощает.

Заставляет метаться.

Кидаться к закрытым дверям домов.

Надеяться на что-то, вот только последняя надежда обрывается вместе с сердцем и вскриком, когда откуда-то сбоку появляется рука и меня больно дергают на себя.

Заталкивают в узкую щель между домами.

И рот закрывают ладонью.

Глава 9

Квета

Я вырываюсь молча.

Пинаюсь.

И замираю, когда мой тайный похититель шипит.

Говорит, становясь совсем не тайным:

— Квета, черти с тобой!

— Марек?! — жесткую ладонь от губ я всё ж отдираю.

Вскидываю голову, дабы в острые черты лица и серые глаза, сверкающие непонятной ненавистью и яростью, вглядеться.

Убедиться, что он.

— Марек, — он подтверждает сухо.

Дёргает раздражённо уголком рта, и гримаса в мазнувшем свете уже подкравшегося яркоглазого монстра получается жуткой.

Быстрой.

Но на богатое воображение и страхи почти главный фотограф «Dandy» времени не дает. Он перехватывает мою руку, сжимает стальными пальцами запястье, тянет за собой вглубь каменного прохода, что у́же Винарны Чертовки[1].

Тащит.

И язык, едва успевая переставлять ноги, я прикусываю вместе с сотней вопросов, следую слепо и послушно за личным Белым кроликом, который, как и положено сказочному кролику, спешит и к разговорам не расположен.

Не до них.

Когда за спиной рокочет мотор, перестают плясать жёлтые огни, замирают, находя вдруг потерянную жертву, и урчание зверя становится разочарованным.

Не достать.

Не догнать, пусть хлопок двери и вторит перестуку моих каблуков, который дробится о брусчатку, разносится, отскакивая от каменных стен и наполняя пространство эхом.

Звоном в ушах.

И головой вертеть не стоит, но я все равно верчу, оглядываюсь на бегу,