Единственная для визиря - Дарья Ратникова

Амлон едва не заплакала, кусая губы. Спокойно. Она не должна бояться. Она попросила. Скорее всего, он откажет ей, лишь для того, чтобы её помучить, но она всё равно должна переодеться, чтобы лишний раз не злить его.

Амлон подошла к небольшому шкафу, где хранились её платья, невесомые, словно вытканные из воздуха. Хорошо, что хотя бы непрозрачные. И вздрогнула. У неё не было платьев, подходящих замужней женщине. Господин визирь, это сделал специально, ведь верно?

Эмет

Всё чаще и чаще он выходил из себя с этой девчонкой. Он чувствовал, что идёт по опасной тропинке. Один шаг и может оступиться и упасть. В последние дни только она занимала все его мысли. И это было плохо и неправильно. Из-за неё всё, чем он жил последние пятнадцать лет может пойти прахом, все давно лелеемые планы мести, которые сейчас казались лишь прошлогодними листьями, сухой травой, которая могла сгореть в один миг. Он не знал, что с ним творилось. Он хотел думать о ней, наблюдать за ней и чем больше хотел, тем больше презирал себя за слабость и тем жёстче к ней был. Он не умел и не имел права быть другим, Аим его подери!

Ему хотелось испытать её, проверить, увидеть что-то такое, что не дано было ему, словно прикоснуться к свежему чистому источнику, который течёт не в его стране и не для него. Как смело она сейчас защищала слуг! Конечно, он не собирался действительно всыпать им плетей, лишь посмотреть, что она будет делать. Ему было интересно. Интерес стороннего наблюдателя, не больше. Ведь не больше, же?

На её ещё детском лице так странно смешались ненависть и страх и гордость. Совсем как у его сестры. Она ненавидела его и боялась и чем больше боялась, тем сильнее хотела вогнать ему нож в сердце. Эмет поймал себя на мысли о том, что умер бы с улыбкой на губах, дозволив ей довершить начатое. Он и так слишком устал. Только не сейчас, попозже, когда всё будет готово.

Позвонил в колокольчик и приказал принести обед. Есть не хотелось, уже давно. Он отдал бы всё, лишь бы попробовать простую пищу, ту, которую он ел давно, в Тарсе. Никогда он не забудет её вкус. А ещё ветер и запах первых весенних цветов и крики птиц, глубоко в вышине, в бездонно-синем небе. Виски опять пронзила застарелая боль.

Он отпустил слугу, задумчиво посмотрел на поднос с едой, потом подошёл к двери в соседнюю комнату, скрытую узорчатым ковром. Входить вот так запросто, в комнату к этой девчонке было неуютно, словно он не имел на это права. Но он не хотел задумываться об этом. Распахнул дверь и вошёл, держа поднос, осторожно и тихо, так чтобы не было слышно. И вздрогнул, едва не уронив поднос. Минутная слабость, не больше.

Она плакала, беззвучно. Всё в том же платье, хотя он приказал ей переодеться.

– Почему ты плачешь? – спросил тихо, тише обычного. Она вздрогнула и едва не отпрыгнула от него. Удержала себя силой. И подняла голову. Ненависть в её глазах так странно сочеталась со страхом. Хотя он, конечно, предпочёл бы, чтобы его хотя бы не боялись.

– У меня нет ни одного платья, которое приличествует замужней женщине, – сказала тихо, но не опустила глаз, как было принято, как учил её наверняка хаим. Гордая и одновременно такая слабая, почти ребёнок. Как же он ненавидел привычку здешних женщин падать ниц перед супругом или вельможами вроде него самого! А ещё покорно стоять, устремив глаза в пол и ждать приказаний. Смирение несомненно добродетель, только вот в ирханских женщинах было скорее равнодушие и покорность раба, который считает великой честью целовать своему супругу ноги. Их воспитали так. И надо ли их за это судить? Но он так жить не мог. Может быть, ещё и поэтому никак не женился до сего дня, несмотря на настойчивость шейма.

– Вечером придёт дарам-гасса и подготовит всё для пошива платьев.

Он ловил эмоции на её лице, читал как книгу. Она не умела скрывать свои чувства. И всё, что видела, тут же отражалось на лице. Интересно, а что она видит в нём, когда вот так смотрит пристально, с ненавистью? Чудовище, пострашнее дракса?

– Благодарю вас, господин.

Его опять передёрнуло от этого «господин». Она произносила это слово как плевок, ёмко, с ненавистью. Где тут предписанная покорность?

– Эмет, я приказывал называть меня так. – Всё равно это не его имя. Всего лишь одна из масок. Так назвал его Повелитель и приказал забыть своё собственное имя. И он забыл. Да так забыл, что теперь не вспомнит, даже если захочет.

– Простите, Эмет.

Вроде всё верно. Но опять жгучая ненависть в глазах и ещё страх.

– Тебе принесли обед?

– Да, Эмет.

– Хорошо. Тогда давай пообедаем вместе.

Бедной девушке кусок в горло не лез рядом с ним, он был уверен в этом. Но пусть учится хотя бы делать вид. Иначе шейм скажет очень многое. При мысли о том, что ненасытный повелитель Ирхана в любой момент может потребовать эту девчонку к себе, почему то становилось дурно. А так ведь рано или поздно обязательно произойдёт. Поэтому он и не хотел…

Эмет закусил губу до крови. Она ведь ничего не заметила? Амлон вылавливала лассой (здешнее подобие ложки) кусочки мяса из супа.

– Хаим учил тебя читать?

– Нет, Эмет.

– А писать?

– Нет, Эмет.

– Хорошо, значит я буду учить тебя.

Зачем он это предложил? Эмет не знал. Но ему нравилось смотреть на эту девчонку, изучать её, разговаривать. Он так редко делал то, что ему нравилось, хотя мог позволить себе почти всё, что это наслаждение было для него таким далёким и недоступным. И тем сильнее хотелось испить его до дна.

– Как скажете, Эмет.

Голос Амлон звучал безжизненно. Девчонка устала. И вдруг откуда-то из глубин сознания волной взметнулось дикое и бессмысленное желание – дотронуться до её волос, погладить по голове, пожалеть. Он усмехнулся, представив, как она отпрыгнула бы. А может с ненавистью кинулась бы на него с кулаками. Развернулся и тихо вышел из комнаты. И только у себя, привалившись спиной к разноцветному ковру, скрывавшему потайную дверь, почувствовал, как он устал.

Амлон

Как только господин визирь ушёл, она придвинула к потайной дверце стул. Теперь он не войдёт незамеченным. Она чувствовала себя мухой, попавшей в паутину, а вокруг неё сплетал свои громадные сети паук. И просвета в этих сетях становилось всё меньше и меньше. Зачем господину визирю учить её читать и писать? Почему он ничего не говорит о наказаниях? Что ему надо от неё? Он только изучает её внимательно своими холодными глазами и ничего не требует от неё. И это то пугало больше всего.

Амлон вздохнула и упала ничком на кровать. Хотелось свернуться клубочком и уснуть, забыться, чтобы во сне увидеть снова лицо мамы и братьев и подруг. Вот только даже её снами владел Ирхан. С его кроваво-красными песками и голодными лицами мужчин. Но, может быть, всё-таки у неё получится забыться до прихода дарам-гассы? Праздность – изматывающе-тяжёлое бремя.