Зеркало, или Снова Воланд - Андрей Малыгин

И тут только до Валерия Ивановича дошел истинный смысл предназначения спрятанной от посторонних глаз, словно в сейфе, комнаты — это была ни много, ни мало, а настоящая инструментальная кладовая с полной картотекой всего хранящегося в ней. Но для чего здесь, в подвале жилого дома, устраивать целый склад инструмента? Непонятно! И для кого все это предназначено?.. На эти вопросы мог ответить лишь только сам Николай Семенович Лужин. Но определенно было одно — все это он просто утащил с родного завода. Натаскал постепенно, как грач веточки, когда строит себе весною гнездо.

Шумилов отказывался верить своим глазам.

«Вот так Николай Семенович! Ну и фрукт!.. Экое гнездышко соорудил!.. А спрашивается, для надобности какой? Неужели так вжился в образ, что даже не хочет и после работы с ним расставаться? Как такая мыслишка и в голову-то могла заползти? Что это, болезнь или просто патологическая жадность, как у Кощея Бессмертного? Хотя жадность, наверное, и есть болезнь. А впрочем, черт его знает… Во всяком случае, Николай Семенович чахлым совсем не выглядит, а даже, напротив, цветет и пахнет, как куст сирени.»

И чего здесь только не было: сверла, плашки, метчики, разные резцы и фрезы, напильники, ножовочные полотна и пилы, гаечные ключи и отвертки, большие и совсем крохотные тиски, наждачная бумага кусками и в рулонах, рулетки и линейки, паяльные лампы, стамески и молотки, дрели ручные и электрические, швабры, куча разных тряпок, целая коробка электрических лампочек, три лома, целая куча металлических ведер, вставленных одно в одно, и даже два настольно-сверлильных станка… Короче, всего не перечесть. Ну просто как в Греции!..

Было видно, что Николай Семенович потрудился основательно, создавая это уникальное хранилище. Такому «вернисажу» запросто бы позавидовали сразу несколько десятков человек. Также было очевидно, что этот «грачик» в облике человека упорно трудился не только весной, но и в другие времена года, и брачный период у него явно затянулся.

Разложив аккуратненько инструмент, Лужин на мгновение замер, словно что-то усиленно припоминал. Затем, поиграв губами, сунул в карман руку и, приблизившись к стеллажу, вылил в деревянный ящичек целый дождь блестящих гаек. Пошаркав рука об руку, снова уселся за стол и, вытянув и скрестив ноги, как Наполеон перед боем, о чем-то задумался. Его отсутствующий взгляд уперся в стену напротив, где на гвоздике чуть повыше стеллажа одиноко скучала белая картонка с нанесенным по трафарету текстом: «Бросил бумагу, окурок — проявил неряшливость и бескультурье!».

Этот поистине замечательный лозунг, как попытку приобщить в культуре широкие массы трудящихся, сочинил однажды заместитель Валерия Ивановича по идеологии Константин Васильевич Купцов. Слова обращения, по правде говоря, Шумилову совсем не понравились, но возражать тогда он не стал, и, быстро размножившись, подобные таблички-плакаты стараниями трудолюбивого зама вмиг разлетелись по всем подразделениям завода. Не обошли они, оказывается, и внештатную структуру Николая Семеновича, найдя полную поддержку в его отзывчивой и бережливой душе.

«Да, чем больше познаешь некоторых людей, тем они становятся почему-то менее привлекательными, — вновь заволновался хозяин квартиры, неприятно пораженный только что увиденным. — Просто хамелеоны какие-то! Пьют, воруют, развратничают на полную катушку. Без всякого зазрения совести, а своим подчиненным в тоже время пудрят мозги и стараются воспитывать на лучших советских примерах…»

— Это надо же столько наворовал, паразит! — глядя на умирающее зеркало, вскочил Валерий Иванович. — Как же, как же, быть у воды, да не напиться! Вот вам, дорогой наш Владимир Ильич, и всенародный учет и контроль. Проконтролировать можно рабочего, прихватившего ненароком пару пыльных гвоздей. А вот с начальниками, батенька, дела обстоят куда, как сложнее! Ну, в самом деле, вот, к примеру, захочется мне чего-нибудь… Это, конечно, к примеру… вынести с завода. Ну, кто же меня, секретаря парткома, надумается проверять? Любому дураку понятно, что никто… Да, здесь дело касается только твоей личной совести. А ежели она помалкивает, сердешная? То вот вам налицо и результат — подвал-музей главного инструментальщика и орденоносца Лужина! И не для широких масс, а с грифом «Совершенно секретно».

Да, вот задать бы Лужину так, между прочим, вопросик невзначай: «Мол, как там ваша кладовочка, Николай Семенович, поживает? Уж не для бедных ли голодающих детей Поволжья собираете, уважаемый? А может, будущим поколениям завещать собираетесь? „Самоим“ ли надобно или по зову Родины и партии совершили вы этот „отважный“ поступок?» Что бы тогда он пропел?

Эх, надо бы, ох как надо бы задать эти вопросы Николаю Семеновичу, глядя в его чистые, голубые глаза, чтобы разъяснил он эту маленькую неувязочку…

Выведенный снова из равновесия, Валерий Иванович мог бы еще немало возмущаться на «заданную» тему, но непонятно почему его вдруг словно сильным магнитом потянуло к своему тайному источнику информации. Лужин Николай Семенович внезапно выпал из головы, жажда к новым познаниям вновь всецело захватила секретаря, и он, весь сгорая от любопытства, скороговоркой произнес знакомые слова.

Безжизненная поверхность зеркала вновь чудесно ожила, и Шумилов к своему изумлению увидел подходящего к двери своей квартиры заместителя директора по быту Александра Петровича Конурина.

«Та-ак, интересно, а у этого-то какие грешки за душой? — про себя недоуменно хмыкнул секретарь. — Вроде бы и мужик-то ничего, давненько уж и на заводе и в порочащих связях замечен не был…»

Конурину сразу же после Нового года стукнет… сорок семь! Это он помнил точно. Память на числа и даты с самой молодости Шумилова почти никогда не подводила, поэтому дни рождения большого количества друзей и знакомых, а уж особенно руководителей на заводе, он всегда держал в голове. Это было его большим плюсом, потому что вовремя поздравить человека с днем рождения, как говорили, равносильно тому, что избавиться от недоброжелателя. Нет для людей большего праздника, чем их собственный день рождения. Это Валерий Иванович помнил, но все же на всякий случай себя подстраховывал — длиннющий список с датами рождения был перед глазами у его секретаря Валентины Александровны, и она регулярно напоминала ему об очередном имениннике.

Конурин с простых слесарей начинал работу на заводе, с народом старался держаться доброжелательно, умел и компанию поддержать, и выпить выпивал, но не больше других. И внешне смотрелся неплохо, а среди половины прекрасной всегда с шуткой да улыбкой, но почему-то был до сих пор не женат. Жил с братом в однокомнатной квартире недалеко от завода. Директор иногда подшучивал над замом-холостяком и пытался с кем-нибудь при случае да познакомить. Александр Петрович и от контакта не уходил, но серьезного романа никак не получалось. Как и остальные замы, он панически боялся генерального и старался изо всех сил ему угодить… Но было, как иногда казалось Валерию Ивановичу, в облике Конурина что-то такое… как бы выразиться-то поточнее… особенно в выражении лица… едва заметная двусмысленность, что ли, или глубоко скрытая от посторонних глаз ненатуральность. Хотя возможно, что это лишь только и показалось…