Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Она опять молчит — в последний раз. Потом произносит:

— Просто не знаю, что сказать, Дэн. Прости, пожалуйста.

У трубки снова Нэлл.

— Попробую вылететь завтра утром. Предупреди Каро, что я возвращаюсь, хорошо?

— Позвоню ей сегодня вечером.

— Спасибо.

Он опускает трубку — назло, прежде, чем она успевает найти подходящий тон, чтобы выразить раскаяние или благодарность — или что там ещё она может сейчас чувствовать. Смотрит на сияющие плато калифорнийской ночи, но видит Оксфорд — в пяти тысячах миль отсюда, серое зимнее утро. Откуда-то снизу доносится нервозно-прерывистый вой патрульной сирены. Не поворачивая головы, он говорит:

— На два пальца, Дженни. И не разбавляй, пожалуйста.

Пристально смотрит на бокал, который она, не проронив ни слова, подносит ему. Потом, взглянув ей в глаза, с грустной усмешкой произносит:

— И чёрт бы побрал твою шотландскую прабабку.

Она не отводит глаз, вглядывается — что там, в его взгляде?

— Что случилось?

— Мой когдатошний свояк хочет меня видеть.

— Тот, у которого рак? Но я думала…

Он отпивает виски — половину. Снова смотрит на свой бокал. Потом на неё. И снова опускает глаза.

— Когда-то мы были очень близки, Дженни. Я никогда по-настоящему не говорил с тобой обо всём этом.

— Ты говорил, что они тебя отлучили.

Он отводит глаза, избегая её взгляда, смотрит вниз, на бесконечный город.

— В Оксфорде он был моим самым близким другом. Мы тогда… это было что-то вроде квартета. Две сестры. Он и я. — Лицо его складывается в гримасу неуверенности: он ждёт реакции. — Призраки.

— Но… — Восклицание повисает в воздухе. — Ты едешь?

— Кажется, ему не очень долго осталось…

Она смотрит на него пристально, в глазах её — искренность и обида, детская и взрослая одновременно. И если сейчас он ей солжёт, это будет в равной степени и ложь самому себе.

— Это из-за Каро, Дженни. Ей так долго пришлось разрываться между нами, что теперь, когда мне протягивают оливковую ветвь, я не могу отказаться.

— Почему ему вдруг так понадобилось увидеться с тобой?

— Бог его знает.

— Но у тебя должны же быть хоть какие-то предположения?

Он вздыхает:

— Энтони — профессиональный философ, к тому же католик. Такие люди живут в своём собственном мире. — Он берёт её руку в свои, но смотрит не на неё — в ночь за окном. — Его жена… она человек совершенно особенный. Очень честный. Придерживается строгих принципов в отношениях с людьми. Она не нарушила бы молчания после стольких лет, если бы… — Он замолкает.

Дженни высвобождает руку из его пальцев и отворачивается. Он смотрит, как она, стоя у дивана, закуривает сигарету.

— Почему ей подумалось, что надо выбросить в реку полную бутылку шампанского?

— Реакция на её собственное предположение, что все мы в Оксфорде до тех пор жили в фальшивом раю. Вне реальности. — Он продолжает, может, чуть поспешно: — Всё это очень сложно. Я когда-нибудь тебе расскажу.

— Совершенно ни к чему занимать оборонительную позицию. Я просто спросила.

Но на него она не смотрит. А он говорит:

— Может, всё это только к лучшему.

— Премного благодарна.

— Переведём дыхание.

— А я и не догадывалась, что у нас соревнования в беге. — Она берёт пепельницу и без всякой нужды вытряхивает её в корзину для бумаг. — Ты не вернёшься?

— Ты ведь нужна здесь всего недели на три. Если всё будет нормально.

Она молчит. Через некоторое время произносит:

— Ну что ж. Это мне урок. Буду знать, как шутки шутить про ясновидение.

— Да уж. Это, оказывается, довольно опасно.

Она бросает на него обиженный взгляд:

— Ты ещё раз не попросишь меня выйти за тебя замуж?

— Я стараюсь не повторять дурацких ошибок.

— Вся твоя жизнь — сплошная ошибка. Ты сам только что сказал.

— Тем более важно не втягивать туда ещё и тебя.

— Мне, конечно, не надо бы соглашаться.

— Тогда в чём дело?

Она наклоняется и начинает взбивать подушку.

— Я всё время думаю об этом. Много думаю. И подозреваю, гораздо серьёзнее, чем ты. Несмотря на все твои разговоры.

— Тогда ты должна бы представлять себе, почему из этого ничего хорошего не выйдет.

— Я понимаю — все признаки скорее против, чем за. Как ты и утверждаешь. — Она продолжает приводить в порядок диванные подушки, поднимает одну, рассматривает отпоровшийся шнур. — Я просто хочу спросить, почему то, что ты не захочешь повсюду тащиться за мной, а я не захочу всё бросить, чтобы штопать тебе носки, — плохо, а не хорошо. Это самое лучшее, на что я могу рассчитывать. Роль домашней наседки меня вовсе не привлекает. Именно из-за этого и рухнула моя единственная — до тебя — серьёзная связь. И так оно всегда и будет с любым нормальным человеком моего возраста… Я просто пытаюсь быть честной, — добавляет она.

— Тогда определённо ничего не выйдет, Дженни. Очень важный компонент таких браков — недостаток честности. Думаю, нам с тобой это не под силу. В конечном счёте.

Она укладывает подушку на место.

— Ты, кажется, никак не можешь понять, что очень нужен мне. Во многих смыслах.

— Не обязательно я.

Она отходит от дивана и усаживается в кресло. Сидит сгорбившись, голова низко опущена.

— Мне уже страшно.

— Это только доказывает, что я плохо на тебя действую. И так будет всегда.

— Мне надо решить насчёт новой роли.

— Ты знаешь, что я об этом думаю. Он — человек что надо. И сценарий он вытянет. Соглашайся.

— «И развяжи мне руки». — Она меняет тон: — Я знала бы, что ты меня ждёшь. Что ты — рядом.

— Но так оно и будет. Пока ты этого хочешь. Ты же знаешь. — Он ищет слова, которые могли бы её утешить. — Знаешь, ты ведь можешь переехать в «Хижину». Эйб и Милдред будут просто счастливы.

— Может, я так и сделаю. И не меняй тему. — Она затягивайся сигаретой, выдыхает дым, поднимает на него глаза. Он так и не отошёл от телефона. — Отметим: ты так и не сказал, что я — самое лучшее, на что можешь рассчитывать ты.

— Ты уже торгуешься!

— А ты скрываешь. Это ещё хуже.

— Что я такое скрываю?

— Своё прошлое.

— Не очень-то оно интересно. Моё прошлое.

— Это глупый, поверхностный, уклончивый ответ.