Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Повернул голову, не поднимаясь с дивана, и посмотрел на меня.

Мне не понравилось, как он это сказал — этаким фатоватым тоном. Смотрел на меня без улыбки. И я ему не улыбнулась. Потом снова уставилась на собственные ноги. Он поднялся, взял со стула свой блейзер и ушёл. Вот так, просто взял и ушёл. Не говоря ни слова. Ни тебе «спокойной ночи», ни даже «спасибо за обед». Дверь закрылась, а я так и осталась там сидеть. Извращение какое-то: он мог бы получше себя вести, и ведь я не хотела, чтобы он уходил.

Но он ушёл. Я услышала, как входная дверь открылась, потом захлопнулась. И — тишина. Я бросилась вслед… не знаю зачем, ну хоть сказать что-нибудь. А он стоит… внутри и смотрит в пол. Трюк, старый как мир.

Я вернулась в комнату, он — за мной, гася по дороге свет. Помню — обнял меня сзади за талию и поцеловал в затылок.

Я говорю:

— Дэн, я сейчас не принимаю контрацептивов. Вот в чём дело.

— Не проблема. Если дело только в этом.

Я взяла его руки в свои и сказала:

— Не хотела, чтобы вы ушли.

Он стал расстёгивать на мне блузку, раздевал меня, не целуя больше после того первого прикосновения. Потом разделся сам; а я всё ещё чувствовала себя странно, стояла неподвижно, глядя на огни за окном, уходящие к океану, прислушиваясь к шуму машин на шоссе там, внизу, а в голове бродили, мелькали какие-то странные расплывчатые обрывки мыслей, такое бывает, когда вдруг поймёшь — вот оно: всё совсем новое новый человек где эта комната кто я и где какое кому дело зачем и почему…

Подошёл, обнял за плечи и повёл к дивану. Мы лежали бок о бок, он провёл рукой по моему телу, глядя внимательно. Вроде ждал, что я вздрогну, отстранюсь. Будто это для меня впервые. Сказал:

— Мне всю неделю так хотелось тебе позвонить.

Я ответила:

— Жаль, что не позвонил.

Тут мы поцеловались. Всё было просто, я была пассивна, просто подчинялась ему, никаких игр не устраивала. Отвечала на его ласки так, чтобы он чувствовал — я хочу, чтобы всё было так, как он хочет, хотя полной уверенности в том, что он нужен мне именно для этого, у меня не было, — впрочем, и против этого я ничего не имела. Во всяком случае, в первый раз всегда очень трудно быть естественной, всё отмечаешь про себя, сравниваешь, вспоминаешь, ждёшь… Потом он улёгся на полу, а я стала думать о дне завтрашнем. О том, что снова увижусь с ним, после всего. О его теле. Счастливые мужики — так у них всё просто устроено. Он ничего не сказал. Оба мы ничего не говорили. Довольно долго. Лежали молча. Так бывает иногда после фильма: выходишь из зала и не хочется ничего говорить. Я думала: как мало я о нём знаю. Интересно — часто он это делает? Сплетен о нём на нашей студии практически не было. Интересно, что он на самом деле обо мне думает? О его возрасте, о его прошлом, о моём возрасте, о моём прошлом… Он сам нарушил молчание. Только сначала протянул руку и коснулся пальцами моего рта — словно очертил линию губ.

— Дженни, на арго этой варварской провинции то, что я только что совершил, называется «трахнуть бабца». Единственный способ избавиться от этого арго — сломать ритуал, ему сопутствующий. По ритуалу, я должен сейчас поблагодарить тебя за «клёвый перетрах», одеться и поехать к себе. Но я хочу сейчас уложить тебя спать, лечь рядом и тоже спать — просто спать рядом с тобой. И поцеловать тебя утром. Приготовить тебе кофе, когда тебя вызовут на студию. Понимаешь, если завтра ты поймёшь, что это всё — ошибка, что ж, прекрасно. Я просто хочу, чтобы сейчас мы вели себя по-человечески, по-европейски. Не как человекообразные на этой кинопланете.

Он лежал опершись на локоть, внимательно на меня смотрел. Я ответила:

— Уже завтра. И я с тобой.

Он поцеловал мне руку.

— Ладно. Тогда — ещё одна речь. За свою долгую жизнь я влюблялся не один раз и хорошо знаю симптомы. Они отличаются от тех, что сопутствуют «траханью бабцов». Но любовь — болезнь моего поколения. Несвойственная вашему. Я не жду, что ты в какой-то момент можешь подхватить от меня эту болезнь.

— Это просьба или предсказание?

— И то и другое.

Так всё и началось. Мы легли спать. Не спали. Есть что-то такое в собственной постели — ощущение, что тут ты на своём месте. И то, как он меня обнял и прижал к себе. И то, как я думала о его словах и как не надо было ему их произносить, потому что они звучали даже оскорбительно, подразумевалось, что я могла оказаться этаким «бабцом», готовым на одноразовый перепих, и ещё — что я слишком молода и неглубока и слишком «семидесятница», чтобы понимать, что такое любовь. И в любом случае всё прозвучало ужасно назидательно. Но это ещё означало, что он вовсе не такой хладнокровный и гораздо более уязвим, чем мне казалось. И стервозное чувство: я нужна этому папику! В его-то годы, после всех его женщин. И вдруг я сама почувствовала, что он нужен мне, что он мне по-настоящему желанен. И я повернулась к нему и сказала «да!».

(Продолжение следует. Час тридцать ночи. Я сошла с ума.)

— Дэниел? Это Нэлл.

— Кто?

— Твоя бывшая жена.

Он резко убирает руку с плеча Дженни.

— Каро?

— У неё всё прекрасно. — Молчание. — Извини за звонок в такой несусветный час. Мы не сумели справиться с разницей во времени.

— Я ещё не лёг. Так что это не важно.

— Я звоню из-за Энтони, Дэн.

— О Боже. Что, всё кончено?

— Нет, просто… кстати, я тут у Джейн, в Оксфорде. Она хочет с тобой поговорить. — Он не отвечает. — Ты слушаешь?

— Просто на некоторое время утратил дар речи.

— Она всё тебе объяснит. Передаю трубку.

Он смотрит на Дженни, прикладывает свободную руку к виску — пистолетом. Она с минуту не сводит с него глаз: теперь она уже не смеётся, потом опускает взгляд и отворачивается от него. Смотрит куда-то в центр комнаты.

— Дэн?

— Да, Джейн!

В его голосе — странное смешение чувств: теплота и обида, но прежде всего — невозможность поверить в происходящее. В трубке — короткая пауза.

— Мне ужасно неловко так беспокоить тебя. Как гром с ясного неба. — Снова пауза. На этот раз подольше. — Ты меня слышишь?

— Дело в том, что уж тебя-то услышать я никак не…

— Извини. Так мило было с твоей стороны передать весточку через Каро.

— Мне очень жаль, что всё это так затянулось.

Он ждёт, что она ответит на это. Но она опять молчит. Он словно в ловушке меж двумя прошлыми: тем, что только что подошло к концу и ещё присутствует тут, в этой комнате, и совсем далёким; меж двумя вещами, которых страшится больше всего, — чувством и безрассудством.

— Как он?

— Он теперь в больнице. Здесь, в Оксфорде.