Жена моего любовника - Ирина Ульянина

Все дети прекрасны, когда спят. От них веет теплом и нежностью, они загадочны, как само будущее. Спящие дети похожи на ангелов… Я, затаив дыхание, любовалась ими, пыталась представить, что снится Сережкиным малышам, и незаметно сама погрузилась в сон о Греции.

…С лоджии моего номера в Лутраках открывался вид на гору — не особо живописную, округлую и почти лысую, подернутую одним лишь белесым пушком сухого ковыля. Ее серо-бурую безликость скрашивал лишь монастырь, паривший в голубоватой дымке над городом, как немой укор праздным обитателям курорта. Иногда, если ветер дул в сторону моря, укор озвучивался колокольным звоном, проливавшим Божью благодать на мирскую суету. Меня не раз посещала идея подняться на гору, взглянуть на аскетичный монастырский уклад, но все как-то не складывалось, ноги не доходили. Любовь затмевала благие намерения. Я ушла в Серегу, как в монастырь. Он был моей истовой верой, моим богом.

Волков освобождался от работы в сувенирной лавочке после полуночи, и времени на развлечения у нас с ним оставалось предостаточно — гуляй хоть до утра. Никто в Лутраках, кроме моей благочестивой соседки Надежды Ивановны, раньше трех часов ночи спать не ложился. Напротив, с наступлением темноты все только начиналось — музыка, танцы-обжиманцы, винные реки, табачные облака.

Да, свободное время у нас с Серегой было, чего не скажешь о свободной наличности… Выручил Панайотис, показавший харчевню на отдаленной окраине, где молодое розовое вино разливали почти даром: полтора литра — за полтора доллара, дешевле, чем пиво. Там мы обычно и вкушали поздний ужин. Обжигались острыми и пряными саулаками — подобием наших шашлыков, которые смуглый хозяин жарил собственноручно. Сплетали под столом ноги и подначивали друг друга, обзываясь смешными названиями греческих национальных блюд.

— Ты — моя цацыка.

— А ты — мой мусака, а-ха-ха-ха!

То вино, конечно, было далеко не высший сорт, и даже не первый. Серенький дал ему емкое название «шмурдогон» (производное от слов «смурной» и «догоняться»). К превеликому удовольствию владельца заведения, мы всегда заказывали бутылочку шмурдогонского навынос. Шли на набережную, прогуливались, танцевали или просто сидели на теплом парапете и глазели по сторонам, потягивая кислющий, перебродивший виноградный сок. Сергей открыл мне испытанный рецепт древних римлян и эллинов — научил пополам разбавлять вино минеральной водой, которая круглые сутки хлестала из источника в тенистом, замшелом парке. От воды, надо признать, пойло не превращалось в нектар, но я утверждала: «Невероятно вкусно!» Потому что рядом с ним все было вкусным — еда, питье, воздух, сама жизнь.

Я постоянно умывалась минералкой, а Сережа освежал под прохладной струей курчавую голову. Его длинные волосы не успевали просыхать, почти всегда были мокрыми то от морской, то от целебной воды.

Незаметно как тать подкрался прощальный вечер, и мы в последний раз отдали дань незатейливой стряпне в харчевне, а с собой прихватили целый двухлитровый баллон винища. Устроились на шершавом, не остывшем от дневного солнца парапете спиной к штормившему морю, лицом к парку, за кронами которого таяла во мраке величавая гора. Я сказала:

— Сережка, давай с утра сходим к монастырю.

Хотя не трудно было предположить, что от алкоголя в таких неимоверных количествах наутро нам не поздоровится.

— Обязательно сходим, — уступил пожеланию благодушный Серый Волк и возлег на парапет, устроив свою кудрявую голову в долине между моих бедер.

Подол сарафана сразу намок от его влажной шевелюры, и глаза мои были на мокром месте. Перебирала волнистые пряди любовника, пропуская их сквозь пальцы, и не могла представить, как оторвусь от него завтра. Не видеть Сережу равносильно тому, чтобы ослепнуть… А расставание близилось, надвигалось неотвратимо, как экспресс, мчащийся без остановок. В моем паспорте между страничек лежал билет на самолет, я точно знала, что завтра в шесть вечера уеду в Афины, в аэропорт, а Сергею придется задержаться в Лутраках, чтобы заработать на обратную дорогу. Он планировал добираться до Новосибирска самым дешевым, испытанным комбинированным способом: автобусами, поездами, автостопом, пересаживаясь с легковушек на грузовики. И неизвестно, сколько продлится это изнурительное путешествие, когда мы увидимся…

Волчок лежал с закрытыми глазами — то ли млел, то ли дремал. Я легонько качнула ногами, встряхивая его, и предложила:

— Запиши мой телефон.

— Успеется, — лениво потянулся он и снова смежил веки. — Завтра запишу.

— Нет, запиши сейчас!

— Живи настоящим, Катрин. Только настоящее ценно…

Я не отставала, прямо замучила его своим телефонным номером, заставляя повторять его, заучивать наизусть. Если бы могла, вытатуировала бы семь цифр на теле любовника, чтоб уж точно никогда не забыл. Но искусством тату я не владею. Да и кто бы позволил?.. Серега словно подслушал мои тайные мысли и разозлился:

— Все, надоело! Не могу больше этого слышать. Отстань!

И покинул мою долину. Сел, отодвинувшись подальше. Характер у Серого Волка горячий, вспыльчивый, но отходчивый. Хлебнув вина, он поостыл, положил руку мне на плечо и позвал купаться.

Мы поднялись, а теплое местечко на парапете заняла другая, пожилая пара, одетая в одинаковые светлые ти-шотки и шорты, трогательно державшаяся за руки. Он — почти старик, она — почти старушка с обвисшим подбородком, дряблыми щеками и распущенными, как у Офелии, волосами. Явно европейцы… Оглянувшись, я подумала: какие счастливчики! Существуют же браки, в которых супруги за долгие годы, за десятилетия не надоедают друг другу, сохраняют и нежность чувств, и дружбу. Как бы мне хотелось состариться рядом с Сережей… Впрочем, нет, все немножко не так: влюбленные не стареют, настоящая любовь бесконечна, как Вселенная.

Вот какое мной владело настроение. Вино и разлука — безумно сентиментальный коктейль.

На пляж почти не попадал свет фонарей. Море ревело. Черные, маслянисто посверкивающие валы мощно обрушивались на берег, с шумом переворачивая тонны гальки.

— Не ходи! — Я вцепилась в Сережку, расстегивавшего «молнию» на джинсах.

— Нет, хочу! — Он стряхнул меня так же легко, как сандалету с ноги, переступил через упавшие джинсы и с разбегу ринулся в пучину, нырнул в набегавшую волну.

Следя за то возникавшей, то пропадавшей, еле различимой во мраке головой возлюбленного, я бормотала стих Беллы Ахмадулиной: «Ему я говорю, зачем ты лих? Зачем ты воздух детским лбом таранишь?..» Но, сколько Серегу ни увещевай, все равно будет таранить, если уж завелся, не отступится. Мой лихой упрямец с детским лбом…

Море в шторм меня абсолютно не манит, наоборот, пугает. Я семенила по берегу, в нерешительности теребя подол сарафана: раздеваться или не раздеваться? Идти или не идти?.. Ну нет во мне безумства храбрых! Но как-то глупо терять последние перед расставанием минуточки, он — там, я — здесь. Разделась, с опаской вступила во вспененную воду. Камни шевелились, будто крабы, уползали из-под ног, и я продвигалась вразвалочку, мелкими, осторожными шажками. Чем дальше, тем страшней!.. Мелкая галька больно колотила по лодыжкам, заставляя подскакивать и повизгивать. Я старалась не терять почву под ногами, не торопилась плыть, но волна налетела, жестоко хлестнула по лицу и опрокинула навзничь. От соленой воды невыносимо засвербело в носу и стало горько во рту. Отплевываясь, я рвалась к отмели, а упрямая волна волочила назад, кувыркала меня, словно крупинку в бульоне. Так мы и боролись, пока я не упала на четвереньки. Карабкалась, ломая ногти, в полной панике. И когда выбралась на спасительную сушу, обнаружилось, что Сережка пропал из виду, затерялся в беспросветно черном провале, образованном ночным небом и ревущим морем.