"Штрафники, в огонь!" Штурмовая рота - Владимир Першанин

И вообще, какой к чертям поединок между снайперами? И наши, и немецкие снайперы укрытия выбирали надежные. Ты его попробуй найди в мешанине переднего края! Да еще за пятьсот-семьсот метров. А бывало, и с километра стреляли. Все бросать надо и караулить немецкого стрелка, не обращая внимания на другие цели. А с нас результатов требовали. Дня три безрезультатно проползаешь, начинаются от начальства намеки на нерешительность (понимай – трусость), подковырки. Спишь, что ли, в своем укрытии? Я фашистского снайпера, можно сказать, случайно уложил. Припоздал он, и позицию занимал уже, когда начинался рассвет. Я бы его не заметил, но получилось так, что он от меня метрах в ста тридцати оказался. Срезал я фрица наповал, и винтовка с прицелом целый день рядом с ним валялась. Очень хотелось подобрать, но меня на этих ста тридцати метрах десять раз бы успели прострочить. Но наши мой выстрел видели, и авторитет у меня поднялся.

Потери от немецких снайперов мы несли большие. У них это дело было поставлено на поток – подготовка снайперов. Они все время держали наших бойцов и командиров в напряжении. Спасала только осторожность. Как-то за один день в батальоне убили сразу двух командиров взводов и человек пять бойцов. Ну, там не один снайпер действовал. Пара или две.

Они бы вообще обнаглели, но и мы к сорок третьему научились их снайперов крепко по рукам бить. Если засекли гада, снарядов и мин не жалели. Смотришь, неделька – тишина, не лезут охотнички. Значит, накрыло снайпера взрывом. Дней несколько затишье, а потом внезапный точный выстрел. Лежит новичок-взводный, из шапки лохмотья торчат и лужа крови. Начинают люди прятаться, но немецкий спец свою цель найдет. То молодой солдат рот разинет, то влетит пуля в обозника, когда тот с термосами еду нам тащит, не дождавшись темноты. Им кажется, что за траншеями уже наш тыл. Теряют осторожность. Идут не спеша, в рост. Им кричат:

– Ложитесь, здесь стреляют!

Хорошо, если среагируют и дружно на землю брякнутся. А если растерялись – выстрел, второй, и лежат наши тыловики в траве серыми бугорками.

Всем колхозом, бывало, снайпера обкладывали. Целые представления устраивали. Голь на выдумку хитра. Смастерят бойцы чучело, лицо раскрасят, каска, шинель, в старый бинокль стекла обычные вставят, кружком вырезанные, и ловят, как волка, на живца. Иногда получалось. Результат не всегда виден. Но главное – страх у людей перед снайперами развеять. Хоть частично.

Помню, еще в начале моей снайперской деятельности вызвали меня с фашистским снайпером «разобраться». Ведяпину какое-то другое задание дали. Заявился со своей новенькой оптикой в третью или четвертую роту, а командир, капитан, уже в возрасте, оглядел меня, вздохнул:

– Ты давно, сынок, на передовой?

Я гордо отвечаю:

– Три месяца с лишним. Столько-то фрицев на счету имею.

– А годков тебе сколько?

– В январе девятнадцать исполнится.

– Ладно, возвращайся. Прибили мы твоего снайпера.

Показывает на бойца в белом полушубке с обычной трехлинейкой. Наверное, из сибирских охотников. Такие и без оптики на полверсты с первого выстрела в цель попадали.

А седьмого декабря сорок третьего года я сам целью оказался. Кто меня ранил, сказать не могу. Может, снайпер, а может, обычный немецкий солдат. Сильно ударило по левой руке ниже локтя. Сразу рука онемела. Боли не чувствовал. Сел за деревом и двинуться не могу. Шевельнулся, боль аж в мозгу отдалась. Рука висит, кость перебита. Кое-как очухался, и где ползком, где на карачках двинулся в тыл. Винтовку с собой тащу.

Рана оказалась тяжелая. Раздробило кости предплечья. Операцию делали под общим наркозом. Когда наркоз отошел, заныла, заскулила рука. Но самое мучение началось через пару недель, когда преет кожа под гипсом. Зуд дикий, места себе не найдешь. И дырки ковыряешь, и прутиком под гипс лезешь. Начухаешься, как свинья, аж кожа клочьями слезает, а ночью еще сильнее зудит, заснуть невозможно. Зато когда гипс сняли, такое счастье!

В госпитале я отлежал два месяца в небольшом городке, точнее, поселке. Чем запомнились эти два месяца?

Прежде всего разговоры в кругу раненых, куда меня приняли не сразу. Наслушался я здесь таких вещей, что особист госпиталя, наверное бы, со стула свалился, узнай он об этом. Впрочем, наверняка он многое знал. Разные люди лежали. Видел я таких, которые кого угодно продадут, только подольше бы в госпитале остаться.

Ну, сначала о наших полуночных беседах, когда мы собирались в дальнем кутке коридора, подтапливали печь, курили и делились тем, что наболело на душе. Общим настроем этих разговоров являлось то, что «после войны будет не так».

Запомнилось, как двое сельчан упорно доказывали, что деревне сделают «послабление». В колхозы будут принимать по желанию. Особенно фронтовиков. Один из раненых, бондарь по специальности, хвалился, что вместе с отцом такие бочки и кадушки делали, что к нему из соседних районов приезжали. Очень неплохо зарабатывали да еще свое хозяйство держали: молоко, мясо продавали.

– А как же от налогов уходили? – спросил кто-то бондаря.

Тот поцокал языком, хитро усмехнулся:

– Уметь надо. Те, кто налоги собирает, тоже жить хотят.

– В кулаках, значитца, пребывал, – со злостью поддел его другой раненый.

– Сам ты кулак немазаный! Нас в семье девять душ было, и все с утра до темноты пахали.

– Ясно… и не раскулачили?

– А кого кулачить? Отец без вести в сорок втором пропал. Брат старший погиб. Я – в госпитале. Нога никак не срастается. Остались две сестренки да мать с дедами.

В воздухе повисло молчание, а бондарь с перебитой ногой в гипсе зло посоветовал:

– Иди заложи меня. Может, придержат в госпитале. Будешь таких, как я, дураков на словах ловить.

«Борец с кулачеством» смутился. Увидел, что смотрят на него настороженно.

– Я – не стукач, – гордо ответил он.

Было, наверное, логично, если бы я сказал, что и остальные поддержали бондаря. Но среди нас были и крестьяне из самых разбедняцких колхозов, и городские, для которых слово «кулак» ассоциировалось с пузаном, эксплуатирующим бедноту. Помните плакат? Толстый бородатый мужик, в поддевке, с цепочкой и часами на огромном брюхе, стоит над согнувшимся оборванным крестьянином, который из последних сил тянет плуг. Не так все просто было. Многие хлебнули голод, и сытая, хоть и трудовая, жизнь бондаря вызывала у них раздражение и просто зависть.

Начавшийся было опасный спор прекратил дядя Игнат, пожилой мужик с гипсом на обеих руках.

– Спать пора, – объявил он. – Человек уже двоих на войне потерял. Чего языками молотить? Пошли, отольем на ночь. Может, добрая душа мне штаны подержит.

Штанов у нас не было. Все носили кальсоны и затертые байковые халаты. А дядя Игнат, пресекая возможные неприятности, устроил на следующий день спектакль. Как начал расхваливать свой колхоз, председателя, парторга. Мол, не жизнь, а малина. Сплошной праздник – муки и мяса вволю. Ситцем и сукном завалили.