"Штрафники, в огонь!" Штурмовая рота - Владимир Першанин

– Хватит брехать! – оборвали его.

– А ты че, в кино не видел, что ли? Скажешь, там врут?

И сам на «борца» поглядывает. Тот заерзал и ушел.

Спорили много. О чем, я не всегда понимал. Много рассказывали всяких историй. Про сорок первый год. Тогда я услышал, что целые дивизии сгинули и предательства хватало. Семен из нашей роты про сотни перебежчиков говорил, а немногие, пережившие сорок первый, подвыпив, говорили о колоннах наших пленных. Слово «тысячи» не рисковали произносить, а много позже узнал я, что счет шел на миллионы попавших в плен моих соотечественников.

Что еще вспомнить о первом своем госпитале? Я поочередно влюбился в двух красивых медсестер и врача-хирурга, Марину Марковну. Но никому из троих, конечно, и намекнуть не посмел о своих чувствах. Сестры, избалованные общим вниманием, обращались со мной официально-вежливо. Марина Марковна улыбалась и порой ерошила мои отрастающие кудрявые волосы.

– Ты у нас красавчик. Ну-ка, давай руку глянем.

Я просто замирал, когда ее пальцы с коротко остриженными ногтями ощупывали мою руку, даже гладили больные места. Я вообразил невесть что и целую неделю сочинял признание. Опыт общения с женщинами у меня был минимальный. Слишком молодой был. Так и не решившись на признание, я узнал, что красивой Марине

Марковне двадцать пять лет (мне 29 января 1944 года исполнилось девятнадцать), она капитан медицинской службы, хотя в военной форме не ходит, и живет с одним из хирургов.

Для меня это был удар. Правда, женскую заботу компенсировала санитарка Дотя, которой я, видимо, нравился. Мне она не нравилась, сильно уж конопатая, но в ночные дежурства сидела у меня дольше, чем у других, позволяла гладить руки, а один раз мы всерьез, почти по-взрослому, поцеловались. Дотю затрясло, она покраснела и убежала, а я не спал полночи.

Хорошие ребята были в госпитале. Я набрал адресов штук двадцать, когда выписывался. Были и такие, кто любыми путями пытался продлить свое пребывание в тылу. Поднимали температуру, чтобы создать впечатление инфекции. Глотали какую-то гадость, от которой их несло. Но анализы за два-три дня показывали, что это простое расстройство желудка. Самые продуманные и рисковые натирали раны медным купоросом или еще чем-то. Раны гноились, но врачи быстро раскусывали хитрости. Было много других способов «косить», о которых я не знал, но все это отдаляло выписку на неделю-другую. Редко когда больше. Комиссии были жесткие. Подметали не только мнимых больных, но и тех, кому еще действительно надо было лечиться. Кое-кого такие хирурги, как Марина Марковна, отстаивали, а большинство выписывали. Долечитесь по дороге! Я отлежал два месяца и одиннадцать дней. Так как фронт стоял тогда почти на месте, мне удалось получить направление в свою дивизию.

Санитарка Дотя проводила меня до вокзала, обняла, расцеловала и обещала ждать, если я захочу продолжить отношения. Слово «отношения» было для меня не совсем понятным. Я понял, что она намекает на возможное замужество, и как-то притих. Дотя оставила мне свой адрес, дала на дорогу пакет пирожков с капустой, и мы расстались.

Прости, Дотя, но твой адрес я потерял уже спустя две недели, а под очередным обстрелом выветрилась из памяти и сама ласковая санитарка. Такая вот жизнь на фронте.

Я попал снова в свой родной 295-й стрелковый полк. Дивизионные писари, без какой-нибудь трофейной вещицы в презент, назло бы в другой полк отправили. Но в штабе дивизии я встретил капитана из нашего полка. Он похлопал меня по плечам, спросил, как я себя чувствую. Чувствовал я себя хреново. Рана, которая давала о себе знать, ныла после трехчасовой тряски на попутном «Студебеккере». Кроме того, за двое суток, пока я добирался до штаба дивизии, меня просквозило февральским ветерком, хотя морозы стояли так себе, градусов восемьдесят

Я доложил, что чувствую себя хорошо. Начнешь жаловаться, не возьмет меня капитан, и пошлют в другую часть. Напомнил ему, что я снайпер, имею на счету четырнадцать уничтоженных фашистов. Капитан забрал мои документы и пошел в штаб, сказал, что пробудет там с часок, уладит все дела, и в том числе о направлении меня в родной полк.

– Хоть два, – ни к месту брякнул я и, не удержавшись, добавил: – Поесть бы где. Сутки во рту ничего не было.

– Решим, – не оборачиваясь, отозвался капитан, вбегая по ступенькам в штаб.

Как я и накликал, так и получилось. Два часа слонялся я по улице. Глазел на счетверенные зенитные установки на гусеничном ходу. Американские или английские. На каждой по четыре крупнокалиберных пулемета. Сила! У нас во всем батальоне ни одного крупнокалиберного пулемета не было. А здесь сразу две установки стояли рядом со штабом, замаскированные в саду, измятом гусеницами и колесами.

– Крепко, наверное, лупит! – польстил я зенитчику, сидевшему в кресле у круглого сетчатого прицела.

– Ничего, – снисходительно отозвался тот и, свернув самокрутку, посоветовал мне тут не шляться. – Комендант у нас строгий. Не любит, когда всякие посторонние.

Я присмотрелся к сержанту-зенитчику. Ему было тоже лет девятнадцать, и, по некоторым признакам, я догадался – призван он недавно. Не знаю, что сыграло: ноющая боль в руке, голод или снисходительность зеленого бойца, но я разозлился.

– Я-то не посторонний. Снайпер из 295-го полка. И воюю с августа, между прочим. Из госпиталя после тяжелого ранения возвращаюсь. А ты оседлал в тылу пяти-стволку и закурить даже не предложил.

Прозвучало хвастливо и назидательно. Стало неудобно за себя. Я махнул рукой и пошел прочь. Облаял ни за что парня. Но стыд за свою хвастливость мгновенно прошел, когда хорошо откормленный зенитчик, надув шею, прокричал вслед петушиным срывающимся голосом:

– Вали отсюда, герой! Пока ребята не пришли и рожу не начистили.

– Зови весь курятник. Глянем!

И действительно, вышел старший сержант, наверное, командир установки, и с ним еще один зенитчик. Я приготовился к потасовке. Но старший сержант, остановив меня, задал несколько вопросов и, достав кисет, все же посоветовал:

– Ты здесь, в штабе дивизии, не ершись. В момент на губу попадешь.

– На передовую такие бы машинки, – сказал я. – А вы в тылу околачиваетесь.

– Здесь не тыл. Снаряды каждый день долетают. Спасибо маскировка хорошая да шляться всяким не дают. Узнали бы немцы, что штаб, уже самолеты бы появились. Ладно, иди, жди своего предписания.

И снова началась моя жизнь на передовой. В полку меня от души накормили, налили сто граммов. Не споря, снова прикрепили к третьему батальону. Винтовка моя с четырнадцатью зарубками была уже неизвестно где, но мне сразу выдали другую «снайперку». Тоже не новую, с восемью зарубками. Я не стал спрашивать, чья это винтовка. По следам замытой крови догадался, что хозяин или погиб, или в госпитале. Комбат Орлов поздоровался со мной, как со старым знакомым, приказал старшине подобрать мне напарника и выдать тридцать патронов для пристрелки оружия. Кроме того, комбат поздравил меня с присвоением звания «сержант». Насчет медалей, к которым меня собирались представить и в октябре, и в ноябре, обещал узнать. А я надеялся! Ну что же, нацепим третью лычку вместо медали.

В тот же день я уже был в своей родной восьмой роте. Ответил на два десятка вопросов нового командира роты, старшего лейтенанта Риккерта Вадима Викторовича. Фамилия мне не понравилась, немец, что ли? Но вскоре я забыл про фамилию. Мы разговорились. Старший лейтенант, высокий, спортивно сложенный, затянутый в портупею, был прост в обращении. Угостил меня чаем с печеньем, поинтересовался, откуда родом, как чувствую себя после ранения. Одобрил мои снайперские результаты.