Идеалист - Владимир Григорьевич Корнилов

взбираясь и срываясь, подниматься и снова идти, упрямо, неотступно, веря…» 

О СВЯТОСТЬ!..

 1

Юрий Михайлович пробудился, глаз не открывал, лежал в приятном ощущении наступившего к утру успокоения, - до кровати он добрался далеко за полночь, после небольшого, как всегда обильного сабантуйчика, созванного всесильным Генашей по каким-то не очень понятным соображениям. От острых закусок, от всего прочего, что сопутствовало сабантуйчику, раздражилась печень. Опасаясь пробудить Нинулю, терпел изжогу, согревал живот руками, в конце концов заснул.

С пробуждением возвращалось обычно нытьё в желудке, тяжесть в затылке, - прежде подобных неприятностей Юрий Михайлович не знал, способен был поутру даже одарить Нинулю привычными снисходительными ласками, чтобы избежать ненужных расспросов.

Теперь же, пробуждаясь после ночных увеселительных собраний, он старался как можно дольше лежать без движений, оберегая непрочное успокоение. Зная, что подниматься всё равно придётся, предупреждая возможные неприятные ощущения, попросил:

− Нин, принеси минералки. В холодильнике была…

Нинуля всегда откликалась на его просьбы, с готовностью подносила к его губам шелестящий пузырьками газа прохладный фужер, сочувственно трепала жёсткие с кудрявинкой и в ранней седине густые ещё волосы, с нежностью целовала в губы под отпущенные им для должной солидности усы. На это раз привычного движения рядом он не уловил, приоткрыл глаза, - постель была пуста, в изголовье лежала мятая подушка, к стене, покрытой ковром, откинуто одеяло.

Юрий Михайлович удивлённо пошевелил бровями, громко позвал: - Нин!..

В дверях появилась Ниночка, уже готовая к выходу. Белые туфельки, белый костюм, которого прежде Юрий Михайлович не видел, как-то поособенному оттеняли смуглость её удлинённого лица, высоко уложенные волосы, бледно-розовый лёгкий шарфик вокруг тонкой шеи придавали ей свежесть, новизну, какую-то праздничность.

В обыденности семейной жизни Юрий Михайлович как-то не обращал внимания на одеяния своей жены и сейчас был несколько озадачен. Ниночка смотрела вопросительно, как будто не понимая зачем её позвали. В таком состоянии она бывала, когда углублялась в очередной роман. В такие минуты, если он окликал её, она вот так же непонимающе смотрела, не сразу возвращаясь к реальностям мира.

− Читала, что ли? – спросил Юрий Михайлович, стараясь своим добродушием смягчить почувствованную отчуждённость жены.

− Что-нибудь случилось? – Ниночка смотрела всё так же вопросительно и не выражала готовности подойти.

− Принеси попить. Что-то тут не того… - он страдальчески потёр ладонью живот.

Некоторое время как будто с интересом Ниночка разглядывала чёрный от волоса, ещё по-спортивному мускулистый его живот, при этом её длинноватый нос, кстати, не портящий общей миловидности её лица, заметно твердел в крыльях ноздрей, что не было признаком благоприятным.

− А не пора ли тебе, мой милый, вообще подняться?!. Если не ошибаюсь, у тебя сегодня коллегия?.. – в самом тоне голоса, с которым Ниночка всё это произнесла, была очевидная ирония, ей несвойственная, и Юрий Михайлович тотчас уловил пока ещё неясную но приближающуюся опасность.

Есть люди добрые по чувству, есть добрые по разуму, по долгу. Юрий Михайлович умел являть доброту по расчёту. Десятки вариантов мгновенно просчитал он в уме, прежде чем остановиться на одном из множества возможных. Он мог сейчас рискнуть, жёстким словом поставить жену на место, сбить неприятную её иронию.

Мог вызвать к себе жалость, у жалостливой Ниночки легко проступали слёзы, она утешала, забывая про обиды. Мог он просто отшутиться, отдать честь, выражая готовность исполнить её желание-приказ.

Юрий Михайлович из возможного выбрал иное, ласково обещающе произнёс:

− Нинуль!.. – и протянул руки, призывая жену к себе. Всегда безотказно действующий ласково-настойчивый его призыв на этот раз остался без ответа. Ниночка, как будто не замечая протянутых к ней рук, посмотрела на часики, охватывающие браслетом тонкое её запястье, в озабоченности, уже полуотвернувшись, сказала:

− В твоём распоряжении пятнадцать минут. Если, конечно, ты хочешь, чтобы я тебя покормила…

− Однако, - произнёс Юрий Михайлович. Он закинул под голову руки, сумрачно глядя в потолок, пораздумывал над неожиданной усложнённостью домашней жизни.

«Откуда-то нанесло,» - думал он, раздражаясь не столько на безответность жены, сколько от непонимания причины её поведения.

«Нанести» на Нинулю могло, собственно, с любой из четырёх сторон, - слишком многолик был у него круг знакомств и увлечений.

Со времён начавшейся столичной жизни Юрий Михайлович всегда заранее предусматривал возможности некоторых осложнений в семейных отношениях и, как казалось ему, готов был объясняться с Нинулей в любом из случаев. И всё же, было бы спокойнее знать, что из деликатных его делишек просочилось в дом.

В раздумьях первым замаячил Алёшка. Провинциальный стеснительный братец гостил на прошлой неделе, ночевал у них. Обрадованная его появлением Нинуля буквально не отходила от него, даже отпросилась в это день с работы.

Вечером он застал их за чаепитием.

Нинуля была подозрительно возбуждена, лицо покрыто красными пятнами, как будто только что её вырвали из объятий. Братец тоже не был спокоен, хотя греховного смущения ни в глазах, увеличенных очками, ни в приветливом голосе его Юрий Михайлович даже опытным своим взглядом не обнаружил. За пятнадцать совместно прожитых лет ему не приходилось ревновать Нинулю: какой-то домашней она была во всём. Достаточно удовлетворял её и утомлял тот круг забот, который определялся домом и работой. Комнатные же увлечения теле- и кино-знаменитостями или писателями, книги которых время от времени попадали ей в руки, казались Юрию Михайловичу настолько безобидными, что он сам не без удовольствия интриговал её новыми шумящими в эфире и печати именами. Он как-то сумел исподволь приучить Нинулю довольствоваться той частью его жизни, которую он сам считал возможным отдавать ей и дому. Этой части его жизни хватало, чтобы среди родственников и знакомых прослыть даже заботливым семьянином.

В тот день, когда он застал за чаепитием Алёшку и Нинулю, он впервые со времён далёкой юности ощутил в себе мохнатое ревнивое чудище до исступления злое.

Именно в это время он уловил в себе некую парадоксальность: за собой, как само собой разумеющееся, он признавал право на удовлетворение сторонних своих увлечений, в то же время до мучительной ярости оказался нетерпим к одному единственному увлечению своей Нинули, да и то предположительному.

Мысль о парадоксальности своих чувств, Юрий Михайлович развивать не стал: мысль пришла, мысль ушла, жизнь, как она есть, осталась. «Se la vie» - это изречение стало модным в столичном обществе, и Юрий Михайлович с удовольствием повторял французскую житейскую мудрость: она успокаивала, она оправдывала всё.

От Нинули он всё-таки потребовал объяснений, и проиграл. Мрачный его допрос не побудил Нинулю