Идеалист - Владимир Григорьевич Корнилов

к покаянию. Заложив палец в приоткрытую книгу, она терпеливо его выслушала, сказала с какой-то мечтательной улыбкой:

− С Алёшей интересно! – и добавила в задумчивости: если хочешь полной откровенности, он, Юрик, в чём-то лучше тебя…

Она раскрыла книгу, показывая, что не видит смысла продолжать неумный разговор.

Юрий Михайлович не дал вырваться охватившему его бешенству, спасительным своим умом понял, что его Нинуля не столь одомашена, как он думал.

«Конечно же, - размышлял Юрий Михайлович, - Алёшка будит в Нинуле чуждые интересы и стремления. В этом отношении он – возмутитель спокойствия. Но интим, интим в его отношениях с Ниночкой? Нет, тут явный перебор. Братец слишком совестлив, не приспособлен для мимолётных связей…»

Юрию Михайловичу приходилось вгонять братца-чудика в краску циничным опытом своей жизни.

Он и сейчас испытал нечто вроде наслаждения, припоминая, как от мужских откровений искажалось и с возрастом не помужавшее лицо Алексея, какое-то блаженное от чёрт знает каких мыслей, как хмурится он и ужимается словно улитка, в скорлупу своих не столько идеалистических, сколько идиотических представлений.

«А что? Собака, может, тут и зарыта?.. – вдруг подумал Юрий Михайлович. – В угаре дурацкой своей порядочности братец мог проболтать Нинуле мои откровения?!. А милая жёнушка в извечной бабьей обиде «заудила удила», как в раздражении выражалась незабвенная моя мамочка, когда всесокрушающая её воля наталкивалась на чьё-либо упрямство?!.»

«Заудила, заудила удила,» - мысленно повторил Юрий Михайлович несуразное сочетание слов, вслух же ещё раз озадаченно произнёс:

− Однако! – и тут же почувствовал, как не терпится закурить. Ногой, не поднимая головы с подушки, дотянулся до прикроватной тумбочки, хорошо развитыми пальцами ступни, взял пачку папирос, зажигалку, положил себе на грудь, закурил. Правой ногой он обходился, как рукой, однажды, на спор, выиграл бутылку коньяка, ногой взял ложку и покормит себя супом из кастрюли.

«Удивлять, приятно!», - говаривал в далёкой древности старик Аристотель. Юрий Михайлович был согласен с сим мудрым старцем.

Той же ногой стянув с себя одеяло, Юрий Михайлович навесил его на спинку стула, в раздумье огладил живот, с удовольствием ощущая пальцами жёсткую упругость и густоту волоса, потеребил такой же чёрный, с лисьей рыжинкой волос на груди.

Он глубоко втягивал табачный дым, пальцами ноги вынимал из-под усов папиросу, стряхивал пепел в пепельницу, стоявшую на тумбочке. Собственные незаурядные способности несколько отвлекли его, явилась меланхолическая мысль: «К обезьянам, что ли, податься?!.» «А, в общем-то, - тут же подумал он, - если догадка верна и причина в Алёшкиной проболтанности, то вариант не из худших: кто-то, где-то, что-то услышал, кто-то что-то сказал… Из неопределённости всегда есть возможность вынырнуть…»

По часам на стене отметил: прошло шесть минут как Нинуля «заудила удила». Морщась от боли в затылке, он поднялся, босыми, тоже волосатыми в икрах ногами, прошлёпал по паркету в ванную. Сполоснул глаза, лоб, грудь, растёр себя полотенцем. За маленький столик в кухне, где обычно вдвоём, без своих девчонок, они завтракали и ужинали, сел, хотя и не посвежевшим, но улыбающимся. Попытался с ходу одолеть всё-таки тяготившую его размолвку:

− Что за хмурость в ясный день? – провозгласил он, щурясь от бьющего через стёкла солнца, и с досадой ощущая в взбодрённом тоне своего голоса нотки заискивания. Нинуля предложенного мира не приняла.

− У меня только каша. Будешь есть? – спросила сухо. Юрий Михайлович поморщился: он любил завтракать изжаренной на свиных шкварках, кипящей в жире картошкой. Нинуля неизменно угождала его вкусу, и Юрию Михайловичу явно стало не по себе от подчёркнуто нарушенной традиции. Хмуря лоб, ниже обычного клоня голову над тарелкой, он протолкнул в рот пару ложек почти холодной каши, с отвращением, не прожёвывая, проглотил. От чая отказался. Обострившуюся изжогу заглушил стаканом боржоми. Поднявшись, произнёс с убийственной, как казалось ему, иронией:

− Благодарствуем за хлеб-соль!..

− На здоровье, - невозмутимо ответила Ниночка, торопливо убирая со стола.

Юрий Михайлович направился одеваться, предупредив в ещё теплившейся надежде на примирение:

− Подожди. Пойдём вместе.

− Я спешу, - всё так же сухо ответила жена. – Сполоснула руки, взяла сумочку, не сильно, но с выразительной отчётливостью прихлопнула за собой дверь.

− Однако! – снова подумал Юрий Михайлович, подтягивая к вороту сорочки галстук и прислушиваясь в нарастающей настороженности к удаляющемуся гудению лифта.

2

Юрий Михайлович сорвал с шеи галстук, швырнул к зеркалу. Домашние неприятности, как бы ничтожны они ни были, всегда нагоняли тоску. Тем более сегодня, когда так некстати прорвалось у Нинули это непонятное «фыр-фыр»! Дело в том, что на службе знали – с утра он на коллегии. По каким-то обстоятельствам коллегию перенесли, о чём из Главка сообщили ему лично и в конце рабочего дня. Таким образом, появилась у него пара свободных часов – Крезово богатство при постоянной нехватке времени! Он уж обдумал, где и как с наибольшей приятностью для тела и души распорядиться неожиданной вольницей, успел даже созвониться, и вот, пожалуйста, весёленький подарочек от милой жёнушки!..

Конечно, он мог бы успеть. Но звонить, заново договариваться, спешить, да ещё в том состоянии, в каком сейчас он был, только позорить своё мужское достоинство.

Он замечал, свидания на стороне легки и удачливы, когда благодушны семейные отношения. Всякие домашние неприятности обесцвечивают даже лучшие порывы чувств.

Юрий Михайлович, не снимая ни сорочки, ни брюк, повалился на диван в отведённой ему под домашний кабинет комнате. Подсунул под голову валявшуюся подушку. Мрачнея от сознания испорченного дня, раздражаясь на семейную жизнь со всеми её закабаляющими прелестями, проворчал: «О, святость, святость, кому она нужна!..» и переменил движение мыслей.

С юношеских лет Юрий Михайлович старался быть прагматиком: возбуждали в нём интерес только приятные необходимости дня сегодняшнего. То, что прошло – уже прошло, то что впереди – ещё наступит, – убеждал он себя, и, в общем-то, избегал возвращаться к тому, что осталось где-то там, позади. Если что-то и являлось вдруг неприятным воспоминанием, тоскливо пережидал, пока память тускнела, и с облегчением отправлял воспоминание в небытие.

Но сейчас, в старании избавиться от тяготившей его досады, он с каким-то даже любопытством обратился мыслью к тому времени, когда наивная его вера в благородство и чистоту человеческих отношений вдруг зашаталась, а затем и рухнула невосстановимо под очевидностью чужих и своих поступков.

Отсчёт своего возмужания Юрий Михайлович вёл с житейского урока, который преподали ему на пятнадцатом году тогда ещё невинной его жизни. Дора Павловна, обеспокоенная летним бездельем сына, определила его в партию таксаторов, собранную