Страна Прометея - Константин Александрович Чхеидзе

О, солнечный восход в ущельях снежных гор! Всюду на этой земле солнце восходит с борьбой и превозмоганием темных ночных сил. Каждый, кто наблюдает солнечный восход в степи, на равнине, среди холмов, на реке, в море… – где угодно, каждый присутствует при драме, которая разыгрывается между уходящей ночью и пробивающим себе путь днем. Эта драма отличается медлительностью и постепенностью в смене красок. Где-то там, на небосклоне, сначала сереет, потом появляется робкая розоватая полоска, эта полоска растет, растет, алеет… Наконец, появляется еле видимый краешек солнца, рождающегося солнца. На него набегают тучки. Солнце закутано в эти тучки, словно немощный детеныш в пеленки.

С большой неохотой тает предутренняя мгла. С робостью и колебанием появляется на небе светило…

Не то в горах! Там вы не видите этой медленной драмы. Она происходит где-то, но где и как – этого вы не знаете. До последней минуты ущелье, в котором вы находитесь, пребывает в суровой молчаливой тьме. Справа и слева вас теснят каменные громады. Молчаливые, беспощадные громады, грозно вздымающие свои вершины к небу. И потом, внезапно, над головой вашей проносится золотой океан лучей. Он разбивается на миллиарды многоцветных стрел, встретив на пути высочайший алмазный мост. И тотчас же во всем сияющем победительном великолепии взметается над ущельем гигантский огненный конь, и – вот он уже посередине неба. Этот скачок ошеломляет, уничтожает вас. Вы стоите, пораженный, перед неизъяснимой красотой и чувствуете, что в этом аккорде прозвучало Божественное соизволение – быть сему миру прекрасным.

Абдулла и я неторопливо взбирались едва заметной пешеходной тропинкой. Я ежеминутно останавливал его, не хватало сил оторвать глаза от раскрывавшихся чудесных картин. В груди моей скопились невылившиеся волны восторга, но я молчал, ибо не принято в горах радоваться или печалиться вслух.

Теперь, когда я пережил войну, революцию, побывал во французских лагерях под Стамбулом, подышал воздухом болгарских кирпичных заводов, имел высокую честь гранить батевскими [35] подошвами парижскую мостовую… теперь я говорю печально: зачем, зачем не послала мне судьба внезапную смерть в это утро, в этом ущелье… Я знаю, я чувствую, я весь пронизан уверенностью, что душа моя поднялась бы подобно высокому облаку; поднялась прямо к престолу Господню. Ибо престол Господа – там, около Эльбруса и Казбека.

…Когда в один солнечный сентябрьский день я вышел из вагона экспресса на Гар-дю-Нор, я увидел, что далеко вверху, за облаками пыли, за пеленой отвратительно пахнущего автомобильного дыма, ползет по неопределенного цвета небу бессильное парижское солнце. А здесь, внизу, в безудержной суете по исковерканной камнем и оскверненной насилием земле ползают люди.

И люди эти – богатые, бедные, молодые, старые – все смотрели вниз, на землю, на оскорбленную их же нечистотами землю. Они не видели солнца, и солнце не видело их. И тут мне почудилось, что я очутился в царстве мрака, отчаяния и пустоты.

К чему эти блистательные перспективы грандиозных площадей? Они не заменят и миллионной части той панорамы, которая открывается у подножья Казбека. Чего стоит все это мишурное богатство какой-нибудь рю Ривели, когда известно, что оно служит предметом зависти для тысяч и предметом недостойного соперничества в фальшивом блеске для единиц…

Нет, на площадке около мечети в селении Безенги, откуда каждый, только что сотворивший молитву, видит пред собою бессмертную красоту Эльбруса, на этой площадке больше счастья, правды и красоты, чем во всем роскошном Париже. Этот Париж называется центром мира, мировой столицей… Да, да, конечно! Это – центр мира. Но мира без солнечных сумерек, автомобильной вони и человечьей пыли…

Наконец, Абдулла остановился около небольшой расщелины, ничем не отличавшейся на первый взгляд от множества подобных расщелин, встречавшихся по дороге. «Если хочешь, – сказал он, – пролезь вниз, там увидишь… Только, ради Аллаха, не трогай ничего». Я несколько удивился, что он не сопровождает меня. Мне не хотелось идти одному. Но раз пришел – надо идти. Я нагнулся, посмотрел, и во тьме пещеры ничего не увидел. Чтобы пробраться внутрь, надо было влезть, как в спальный мешок.

Внутри пещеры, когда глаза привыкли к скудному свету, я увидел десятка два скелетов, частью разрушенных, частью сохранившихся. Некоторые из них находились в наклонном положении, полуприслоненные к стене; некоторые сидели, некоторые лежали. Там и сям валялись почти совершенно истлевшие куски тканей. В одном углу собраны были глиняные кувшины, большие и маленькие, целые и разбитые. Вокруг бедер у некоторых скелетов висели пояса. Кожаные кавказские пояса с серебряной насечкой. На полу лежали кинжалы, шашки, старинные пистолеты, женские украшения, почти разъеденный кумган (металлический кувшин) и множество монет. Явилось желание взять хотя бы одну монету, но данное Абдулле слово удержало меня от нехорошего поступка. Тем не менее мне очень хотелось физически прикоснуться к этим останкам. Хотелось просто подержать в руках то, что жило, может быть, триста-пятьсот лет назад. Я взял шашку. Она походила скорее на меч, ее кривизна была слишком мала сравнительно с современной. Но как только я ее взял, истлевшее дерево рукоятки рассыпалось прахом. Из моих рук посыпалась пыль. Это было странно и неожиданно.

Потом я обратил внимание на один скелет, лежавший в самом дальнем углу. По-видимому, это был настоящий богатырь. Его руки были длиннее, чем мои ноги; а череп был никак не меньше солдатского барабана. Меня одолело искушение. Как-то само собой руки потянулись к черепу, я поднес его к свету. Череп был действительно огромный. На темени и затылке сохранилась морщинистая сухая кожа. Поражали совершенно целые зубы, плотно вросшие в челюсти. Я попробовал крепость трехсотлетней человеческой кожи. Послышался сухой треск, кожа отдиралась с трудом. Тысячи мыслей роились в моей голове, когда я держал перед собою череп отдаленного предка Абдуллы.

«Вот под этими костями пробегали искры мыслей. Гнев, радость, уныние, торжество – все это сосредоточивалось здесь, под этими выпуклостями. В этих глазных впадинах сияли глаза. Какие это были глаза?.. Что они видели? На что они любили смотреть?..»

И я вспомнил, как великолепно всходило солнце; я вспомнил, какая нестерпимая радость сжимала мою грудь, когда смотрел я на снеговые вершины… И стало на душе спокойно и легко. Я почтительно опустил череп на землю, которой он принадлежал, и с умиротворенной и радостной душой поднялся наверх, к Абдулле.

Только теперь я узнал, что провел в обществе мертвых не пять, не десять минут (как мне казалось), а около часа. Но я никогда не жалел об этом часе.

Абдулла торопил меня спускаться вниз, в долину, где уже