Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

говоря, осуществились, с тех пор как он в юности гонял на мопеде и мечтал о чем-то большем? Он, может, даже священником стать хотел: твердой рукой наставлять свою паству по воскресеньям и ни в коем случае не давать ей расслабиться. А что получилось на деле?»

Над столом нависает атмосфера жуткой хандры. Мать Йохана разглядывает матерчатую салфетку, время от времени посматривая искоса на других посетителей. Они тоже заметили перемену настроения в ресторане? Ведь Могильщик вдруг вспоминает, что нет у него денег на оплату таких экстравагантных выходок. И что лишь благодаря доставшемуся Грете наследству от матери они живут теперь в собственном доме на Палермской улице, а не в однокомнатной халупе на Вестербро.

Из-за того что этот последний и главный козырь находится на руках у Греты, Могильщик приходит в полное бешенство, а Йохан начинает стучать по столу костяшками пальцев и трясти левой ногой.

– Не выеживайся, веди себя как следует! – Могильщик отвешивает сыну подзатыльник.

Другие гости исподтишка поглядывают на них и приглушают голоса, а Грета от стыда готова сквозь землю провалиться.

Не выдержав напряжения момента, Вибеке роняет на пол стакан, и тот разлетается на тысячи мелких осколков. Подоспевший с совком и щеткой официант улыбается ей.

– Все в порядке, не волнуйся! – шепотом утешает он Вибеке, чем еще сильнее раззадоривает Могильщика. Это полная катастрофа.

– Да твою дочь вообще никуда с собой брать нельзя! – говорит он Грете.

Йохан смотрит на Вибеке, надеясь, что младшая сестренка не слышала, как отец вычеркнул ее из списка своих отпрысков.

С Могильщика лучше не спускать глаз, чтобы не упустить момент, когда он выйдет на авансцену, ибо никто никогда не знает, что может взбрести ему в голову. Вот и кажется, что дом их построен на зыбучих песках и больше всего походит на курятник, в котором поселилась лиса.

* * *

И вот уже Ольга распевает религиозные песни с Гретой несколько дней в неделю. Обычно после вечернего кофе. Но только если Могильщик отправился запивать червей, каковая процедура может продолжаться до полуночи. В таких случаях я присоединяюсь к ним и делаю наброски, пока сестра моя поет:

«Ангел света пролетел в сиянье… Радость в сердце воспарит…»

Йохан и Вибеке слушают, стоя в дверях. Младшая сестричка – в ночной рубашке, с открытым ртом, а Йохан – с банкой паштета в руке. Паштет – единственное, что он может протолкнуть в горло, и в тот день, когда обнаружилось, что Ольга тоже страсть как любит этот продукт, они заключили между собой вечный союз. В школе они меняются завтраками с другими учениками, и на переменках рядом с ними громоздятся горы бутербродов с паштетом. По иронии судьбы, я потребляю все, кроме паштета. И тем не менее Ольга с Йоханом приняли меня в круг посвященных.

Два месяца Ольга распевала одни и те же восемь псалмов, и теперь ей захотелось испытать силы в чем-то новом. Она принесла Грете дедовы ноты под мышкой и поставила на подставку для нот.

– «Кармен»! Вот что мы будем петь сегодня!

Йоханова мать с трудом и ошибками справляется с арией Кармен. «Хабанеру» надо исполнять вызывающе страстно. И Ольга к этому совершенно готова, да вот только орга́н запаздывает чуть ли не на целый такт. Словно замученная одышкой жилица дома для престарелых в Сундбю. Красоты не получается, получается неудачная копия.

– Нет, я это сыграть не смогу, – шепчет Грета. – Давай лучше возьмем «Наш Бог, он нам оплот».

Однако Ольге под силу уговорить кого угодно:

– Давай же, Грета, давай! Это ведь «КАРМЕН»! Это будет фантастика.

Сестра моя расставляет на дистанции самые высокие барьеры.

Она воздевает стройные руки вверх, как бы взывая к небу; их трудно уместить на листе моего альбома для зарисовок. Все выше и выше поднимаются они и вдруг падают с быстротой молнии, точно играя в салки с голосовыми связками. Птицы устремляются в отчаяние подвального мрака. Prends garde à toi[27]. Большой и указательный пальцы Ольги скрещиваются и мгновение вибрируют в таком положении. Потом она растопыривает их, и последний звук взмывает ввысь, словно поющая ракета, означающая сигнал бедствия. Звук достигает самого верхнего слоя неба, а потом, точно в замедленной съемке, опускается в море. И на краткий миг комната окрашивается в кроваво-красные тона, пока не наступает кромешная тьма.

За моей спиной в огромной гостиной у Йохана висит постер с Цыганкой. Ее глаза с ненавистью глядят на новую соперницу, особенно когда сестра моя с такой страстью исполняет «Хабанеру». И я ее прекрасно понимаю. Золото сверкает у нее в ушах, плечи обнажены, белые бретельки спущены непозволительно низко, но наперекор всему она принимает взгляд Йохана. Блестящая шелковая юбка розового цвета призывает зрителя окунуться в блаженные погибельные мечты и желания без малейшего намека на раскаяние. Йохан закашливается, и я вижу, как меняется цвет его лица. То же самое происходит с ним, когда он глазеет на Ольгу.

«Любовь свободна, век кочуя… Меня не любишь, но люблю я… Так берегись любви моей».

В тот вечер Могильщик тоже заявился домой раньше срока с пакетом испанских фруктов под мышкой. Он платил за всех в кабаке, и карманы его пусты. А до первого числа следующего месяца еще ой как далеко. Сестра моя стоит у орга́на, готовая к бою, а я сижу между Йоханом и Вибеке, примерзнув к дивану.

Грета, вздохнув, поднимается с места и отправляется в кухню, где начинает греметь кастрюлями. Ольгины уши давно уже уловили сигналы тревоги, а мать Йохана, я вижу, притаилась за мойкой. Обеспечив себе тыл, спрятавшись за нерушимой стеной. Отец же стены не замечает. Он роняет пакет, и апельсины катятся по полу во все стороны, отчего у Вибеке еще шире открывается рот. Тогда Могильщик берет полосатое кухонное полотенце и принимает боевую позу по другую сторону раковины, точно собираясь вытирать посуду. Обычно его нога не ступает на кухню, что дает Грете возможность передохнуть. Но сейчас пауза не предусмотрена. Между супругами всего лишь мойка, хотя на самом деле их разделяет океан. Посуда, похоже, расставлена не в нужном порядке и не на тех полках, и вот из кухни доносится грохот бьющегося фарфора. Звучат резкие бело-голубые звуки, и на поле боя остаются лежать раненые апельсины.

– Ты что творишь-то, Грета, черт бы тебя побрал совсем? Да у тебя не руки, а крюки!

– Это не я… – робким голосом оправдывается Грета, но оказывается не в силах закончить предложение.

Брызжет апельсинная кровь, звон посуды и крики выводят