Дом малых теней - Адам Нэвилл

В воскресенье она просидела в «берлоге» весь день. Холодина была такая, что она перестала чувствовать стужу. Она дрожала, смотрела через забор на пустые кирпичные домики и молила, чтобы дети вернулись. В тот день она была одна, потому что Алиса поправлялась после операции на ноге.

Отчаявшись дождаться детей, она уставилась в землю между ботинок, раздумывая, как бы вообще не ходить ни в какую школу. Она подняла взгляд, лишь когда почувствовала, что больше не одна.

Их шаги по длинной мокрой траве по ту сторону забора были совершенно бесшумными, и даже краем глаза она не уловила никакого движения. Но она посмотрела вверх и увидела, что оборванный мальчишка стоит в траве ближе к забору, чем к зданиям спецшколы. В отдалении, выстроившись ломаной линией, застыли другие дети.

Прежде она не видела никого из них так близко. Лицо мальчишки было круглым и нарисованным — или он носил маску? Его маленькое тощее тело было облачено в темный неряшливый костюм, наподобие тех, что она видела в книжке детских стишков. Все лицо — как одна сплошная улыбка. Он махал ей тонкой белой ручкой, торчащей из тесного рукава.

Белая рука, белые зубы, белая рука, белые зубы, белые глаза… В такой близости от мальчишки V нее закружилась голова. Его волосы были как густая черная швабра, как девчоночий парик. Кэтрин встала. Вдалеке девочка в странной шляпе подняла обе тонкие ручки в идущий волнами воздух.

Воспоминания вернулись за ней, захлестнули волной. Она даже смогла почувствовать запах стоячей воды из речной ложбины. Как такое вообще возможно?

В первой половине жизни ей говорили, что она всегда возвращалась из транса в реальность с открытым ртом. При этом отмечали отсутствующее выражение лица и потерянный взгляд. Все это родители рассказывали врачам, а она в это время сидела на пластиковых стульях в поликлиниках, больницах, приемных. Тогда она впервые услышала описания своих эпизодов.

Учителя в новой школе только добавляли подробностей в то, как она выглядит, когда полностью отрешается от мира. Дети в новой школе подкрадывались к ней и стояли кружком под деревом в нижней части школьного поля, дожидаясь, тогда она проснется. Она очнулась, вся в листьях, ветках и мусоре, которыми они осыпали ее голову и тело. А однажды она проснулась с мертвой улиткой за резинкой трусов.

Соседи по квартире и друзья по университету не были столь жестокими. Они думали, что она эпилептичка и подавляли желание дразнить ее — она угадывала это искушение за их полуулыбками. Она сгорала от стыда, когда они рассказывали ей, как она выглядит во время отключки.

В таком состоянии она могла просидеть на школьном собрании, кинофильме, в междугородней поездке и не помнить, что происходило, пока она гостила у фей.

Иногда у нее шла носом кровь, и люди пытались ее добудиться. Однажды вызвали скорую, и она пришла в себя возле автобуса, на носилках, завернутая в красное одеяло. В средней школе учителя все время отправляли ее домой.

Врачи пытались дать какое-то точное определение ее болезни. Врачи, которым ее показывали девочкой, утверждали, что тут всего намешано, к такому же мнению склонялись и два специалиста, к которым врачи ее направили. По их мнению, она страдала нарколепсией, кататонией и гипнотическими состояниями одновременно. Она проходила томографии, врачи с пахнущими мылом руками просвечивали ее глазное дно фонариками.

Никто даже не спросил, что, собственно, она видит, когда в отключке. Казалось, другим было куда важнее, как она выглядит.

Отключиться по команде она не могла, хотя в детстве очень хотела. После плохого дня в школе она охотно вернулась бы в любое место, куда попадала в трансе. Если бы у нее был выбор! В своих трансах она испытывала такую сильную радость, что кровь шла из носа, а тело становилось легким, опустошенным.

Трансы случались, когда она уставала, — напоминали сон с открытыми глазами. Иногда они происходили, когда она глубоко задумывалась, но только в состоянии покоя. А всего покойнее она себя чувствовала, уносясь глубоко в себя, прочь от мира.

Ближе к двадцати годам эпизоды почти прекратились. Тогда она погрязла в быту, и никакого убежища у нее не было. Беспокойство, напряжение, отчаяние — этого в изобилии, но очень мало покоя. Отчасти ее радовало, что она либо исцелилась от трансов, либо просто выросла из них. Где бы она ни оказывалась, ей было достаточно сложно вписаться и без обмороков и слюней из открытого рта. Но часть ее существа втайне сожалела, что трансы прекратились. Это было последнее, что связывало ее с Алисой. В вечном белом шуме лондонской суеты эпизоды ни разу не приходили ей на помощь. Помогало лишь одно — напиться до состояния, когда все по барабану.

Но теперь они вернулись.

Кэтрин вытерла кровь с верхней губы тыльной стороной ладони. Скоро вместе с тошнотой ушло и головокружение. Память лишь ненадолго притупила резкие приступы боли в желудке, которые ей оставил Майк. Должно быть, Майк спровоцировал рецидив, еще в такой-то близости от места, где все началось.

В четверг кто-то доставил в ее квартиру письмо не через почту. Пока она возилась со щеколдой на входной двери, этот кто-то ушел, и она безрезультатно всматривалась в улицу, на которую не выходила с прошлой пятницы. Письмо было адресовано ей, через фирму Осборна. Должно быть, его переслал ей Леонард.

На конверте из плотной льняной бумаги красовалась красная восковая печать, словно на судебной повестке XIX века.

Чувствуя свинцовую тяжесть и тупую боль, как если бы, проплакав неделю, она растянула все мышцы живота, Кэтрин открыла конверт на кухонной стойке.

Письмо было от Эдит Мэйсон. Неряшливо написанное от руки на старинной писчей бумаге, оно скорее напоминало резкое требование, нежели приглашение приступить к оценке содержимого Красного Дома завтра же, то есть в пятницу.

Ее не было в Красном Доме всего неделю, а жизнь ее порвалась в лоскуты. Она сомневалась, что даже М. Г. Мэйсон, гроза крысиного племени, сможет сшить ее заново.

Леонард держал ее за руки и внимательно слушал. Кэтрин ощущала его ладони, сухие ладони старика, как что-то очень легкое, почти невесомое, и ей самой становилось легче. Когда она наконец прекратила плакать и подняла взгляд на Леонарда, его серые глаза, наблюдавшие за ней, тоже были влажными.

— Вот негодяй! Нет, каков гусь. Сказал бы я ему в лицо пару ласковых! Не будь у меня этой дрянной каталки, не только бы сказал.

Кэтрин представила, как этот тощий старик в инвалидной коляске вершит ради нее некий акт благородной мести — это было бы нелепо. Она даже тихонько усмехнулась, но от собственного смеха ей стало стыдно.

— Взгляни на меня — на кого я похожа? Просто ходячее недоразумение. И еще тебя этим донимаю. Прости, Лео.

За окном офиса темнело. Кэтрин не было здесь утром, она пришла на работу позже, и за все это время рассказывала Леонарду о случившемся.