Компромат на Ватикан - Елена Арсеньева

Он сунул руку в карман тесноватых джинсов и вынул оттуда зелененькую бумажку. Держа кончиками пальцев, повертел ее перед Сергеем:

– Пока хватит?

Это были сто долларов.

Не слабо!

Майя молча отвернулась, словно не замечая купюру, и пошла за кулисы, где на стульях была свалена их одежда. Сергей вроде бы тоже отвернулся, но Мисюк успел поймать его за руку. Сережа попытался высвободиться, но тут случилось, как ему впоследствии казалось, чудо: зеленая бумажка сама вползла ему в ладонь.

«Почему он сказал – пока хватит? Что значит – пока, ведь мы не будем выступать?» – подумал Сергей, но спросить было не у кого: Мисюк уже вернулся к актерам, а Майя переодевалась, еле дыша от злости и не обращая внимания на работяг сцены, которые, онемев от восхищения, наблюдали этот стремительный стриптиз.

Когда Майя в таком состоянии, ее лучше не трогать – это Сергей знал по опыту. И он тоже начал торопливо стаскивать тесноватый фрак, думая, что сто долларов – это как раз та сумма, которая ему нужна на новые ботинки для стандарта.

Хотя нет, ничего не выйдет. Заплатили-то ведь им с Майей вместе, не ему одному!

Из дневника Федора Ромадина, 1779 год

15 декабря, Рим

Я вдруг подумал: что было бы, когда б картины на один и тот же библейский сюжет – например, «Поклонение волхвов» – враз написали Микеланджело, Рафаэль, Леонардо и Корреджо? Получились бы невыносимо разные творения, если бы даже все фигуры расположились в заранее условленном порядке и были облачены в одинаковые одеяния.

Ведь все зависит от особой манеры мастера говорить одни и те же вещи. Наконец-то я понял, что такое стиль в живописи! Это приемы, которые позволяют вызвать в душе зрителя то или иное впечатление: светотень, рисунок и колорит. Выбор красок, способ наложения их кистью, распределение теней, проработка мелочей – все это работает на стиль.

Удастся ли мне добиться собственного стиля моих картин? Не одного лишь сюжета, который тронул бы воображение: я пока и этого не нашел, так, развлекаюсь, малюю пейзажи! – но создать запоминающийся образ себя, как бы незримо стоящего у полотна, вернее, за ним. Ведь стиль, кроме всего прочего, – это ощущение присутствия того или иного человека: созидателя, разрушителя, молящегося, влюбленного в жизнь…

Позади офортов Серджио стоит человек обреченный.

Его офорты – приблизительные копии Пиранези, выполненные с поразительным мастерством. Однако величавые, нестрашные развалины древности, кои запечатлевал Пиранези, мой новый друг населяет другими людьми, не теми, что изображал его кумир. В развалинах храма Сивиллы в Тиволи два негодяя распинают на кресте какого-то мученика. У подножия арки Константина режутся в кости бесы, на ступеньках Пантеона расположились на отдых прокаженные, сняв свои колпаки и отложив колокольчики, а возле гробницы Цецилии Метеллы целуется пара, но, приглядевшись, мы видим, что это два полуразложившихся трупа, чьи кости едва прикрыты остатками плоти.

Помню, как мы смотрели друг на друга впервые – с особым вниманием, тщательно, тем бесстыдным, почти навязчивым взглядом, которым могут обладать только художники. Не обменявшись еще ни словом, мы оба уже знали, что встретили собрата по ремеслу.

Нет, это было не у решетки, возле которой состоялся достопамятный бой: это было в трех или четырех кварталах оттуда, в маленькой, но поместительной квартирке, где жил Серджио. Почуяв по состоянию своего побитого тела, в каком может находиться мое, он зазвал меня к себе: перевязать кровоподтеки. Я согласился, влекомый желанием получше узнать моего соперника.

Но вместо того, чтобы смотреть на наши раны, мы предались взаимному созерцанию, впоследствии признавшись, что нами разом овладело одно и то же желание: написать портрет другого.

Глядя на Серджио, я понял, что нам лучше не являться пред очи прекрасной Антонеллы вместе, ибо юноша был поразительно, устрашающе красив. Каждая черта его дышала совершенством и обличала щедрость богов, сотворивших такое дивное существо. Правда, подбородок его показался мне по-детски мягок, находясь в некоем противоречии с мужественной лепкой всех остальных черт, однако эта слабость сообщала чертам Серджио невыразимое очарование, которое так привлекает женщин, ибо они равно тянутся и к силе, и к слабости. Да и кто бы думал о его подбородке, глядя в его глаза!

Столь же глубокие, как у Антонеллы, они почти всегда были подернуты мрачной, почти трагической дымкой, и тем более потрясающее впечатление производила улыбка Серджио, когда она заставляла его глаза блестеть. У меня руки чесались взяться за кисть и краски, хоть бы за уголь, но в то же время я ощущал странную тревогу рядом с этим человеком, который вдруг сделался близок и дорог душе моей, словно брат, хотя я должен был бы проклинать его. Но разве могла Антонелла обратить свой взор на меня, когда у нее был Серджио! Поэтому я почти мгновенно смирился с безнадежностью своей любви. Это было нечто сродное тому чувству обреченности, кое испытывает великолепный пловец, когда оказывается застигнут огромной, свирепой, крутящейся волной, которую не в силах одолеть ни одно живое существо. Он видит, что побежден, пытается плыть – но невольно смиряется с поражением, потому что неизбежность смерти вдруг осеняет его прозрением.

Странная слабость непротивления овладела мною. И прозрение продолжало донимать ненужной болью… Помню, именно тогда я впервые ощутил, что за плечами у Серджио словно бы распростерты два черных крыла. Этот человек, понял я, принесет несчастье всем, кого он примет в сердце свое, кого полюбит или назовет другом. А первой жертвой будет Антонелла, потому что он любит ее больше жизни.

Антонелла! Чего бы я только не сделал, чтобы освободить ее от грядущей муки, которая – я заранее знал это! – ждет ее от Серджио.

И почти тотчас понял, что надо для этого сделать. Надо занять в его сердце место ближайшего друга!

Тогда часть горя, предназначенного Антонелле, достанется мне.

16 декабря

Сегодня выяснилось, что место лучшего друга в сердце Серджио занято.

Только что я воротился после самого удивительного знакомства, коим всецело обязан молодому римлянину. Мой Сальваторе Андреич, последнее время как бы отвративший от меня, язычника и поклонника античных развалин, свое католическое сердце, сегодня не знает, с какого боку ко мне подступить и каким ласковым словом назвать. Ведь я познакомился с самым настоящим кардиналом! Имя его – отец Филиппо Фарнезе.

Он – тот самый человек, которого страшится Антонелла и которого боготворит Серджио… Взглянув, я понял обоих. Эта величавая фигура в красном (узнал нынче, что в 1244 году папа Иннокентий IV даровал кардиналам этот цвет для того, чтобы они всегда были готовы пролить свою кровь, защищая церковь) впечатляет настолько, что трудно даже смириться, что он всего лишь кардинал-диакон (сей чин, пожалуй, низший в когорте 70 – по числу учеников Иисуса Христа – кардиналов: священников, епископов, камерленго, виче-канчельери и проч.). Отец Филиппо должен быть по меньшей мере кардиналом-епископом, одним из тех шести высших чинов, кои именуются по управляемой ими области: Порто, Альбано, Сабина, Фраскати, Палестрина и Веллетри. Да и в роли кардинала-камерленго, практически главной фигуры после папы, даже и в качестве самого наместника Господа на земле он смотрелся бы отменно – с этой своей величавой осанкой и благородным, внушительным лицом.