Джек, который построил дом - Елена Катишонок

Строевая подготовка, долбеж устава, морзянка – все подчинялось расписанию, даже так называемый личный час, когда можно было написать письмо или пришить подворотничок. Как режим в детском саду или расписание уроков, с одной лишь разницей: здесь он ощущал себя более свободным, как ни абсурдно это звучало. Здесь тоже, в сущности, была лажа, но другая, менее бессмысленная. Это примиряло со многим, кроме еды: кормили плохо и скудно. Перловая каша, неразборчивый мутный суп и снова перловка с жесткими, как стиральная резинка, мясными комками. Изредка давали гречку, почти неузнаваемую на вкус, или макароны по-флотски – липкие, со странным жиром и кусочками мяса. Воскресенье отмечалось раздачей крутых яиц. Все ели всё – разборчивость уступила голоду быстро. Курение помогало заглушить голод, но не утоляло его; курили тоже все. Когда приходили посылки, ящик мгновенно раскурочивали и так же мгновенно съедали содержимое; делились тоже всем – и все.

Мать писала неистовые письма, полные вопросов: как он проводит свободное время, подружился ли с кем-нибудь в полку – именно так, в полку (спасибо, что не в дивизии, хмыкнул Ян), – и что читает, «ведь у вас там должна быть библиотека».

Устав я читаю, мать. Особенно после четырех часов маршировки («Носок! Носок тяни!..»), когда пустое брюхо подпевает: «и-и-и-и…», ноги гудят и сапоги по цвету не отличаются от пыльной дороги. Лучше тянуть носок, мать, чем ползти в полной выкладке, ведь носок тянуть – это как два пальца… если портянки правильно намотаны; но тебе, мать, эта наука не известна.

Не в пример морзянке стрельбы у рядового Богорада шли из рук вон плохо – настолько, что инструктор отправил его в санчасть. Оттуда он вышел… в очках.

Удивленный врач («И что, никогда раньше не носил? У тебя же близорукость») несколько раз менял стеклышки, отчего буквы на таблице то мутнели, то становились отчетливыми, потом долго шарил в ящике, чем-то клацая: «Примерь. Должны подойти».

Очки поменяли мир – навели фокус на лица, надписи, значки на гимнастерках. О своей близорукости Ян узнал только сейчас, а если бы и знал раньше? На медкомиссии всем призывникам проверяли зрение, и близорукого Миху с еще двоими очкариками отправили в стройбат.

Учебка научила Яна главному правилу выживания в армии: не залупаться. Потому что ни перловка не станет от этого вкуснее, ни начальство снисходительней, ни суточный наряд короче. Почти полгода учебы – только разгон, а предстоят еще полтора, которые надо переждать, изжить; что там ждет? И где – там?..

Экзамены сдал в конце ноября. В ожидании перевода в другую часть ребята обменивались адресами – никто не знал, кто где окажется.

…Поезд шел долго, но мог бы тащиться еще дольше – теперь можно было отоспаться. Скрючившись под шинелью, Ян не слышал лязга вагонов, не чувствовал сквозняка на стоянках. Открывал глаза, видел темноту в окне – вечер, ночь, утро? – и снова засыпал.

Новая часть оказалась намного ближе к Монголии, чем ко всем привычным географическим точкам. Они въехали в самую настоящую зиму, какой Ян еще не знал. Когда он выбегал из помещения, от резкого холода запотевали очки. По утрам висел ледяной туман и подолгу не рассеивался. Все неистово ждали весны, хотя декабрь еще не начался. В столовой была та же «шрапнель» – перловка, словно приехала вслед за ними; зато в столовой было теплее. Набить живот «шрапнелью» и немножко согреться – все переносили холод с трудом, кроме одного бурята, который ненадолго оказался в их роте. Через несколько недель его перевели в теплые края: поговаривали, что под Харьков, но точно никто не знал, а просто было приятно так думать.

Мать посылала копченую колбасу, консервы, печенье. Двое парней с Украины получали сало. Делились они по-разному: один – хлебосольно, щедро; второй медлил, экономно отпиливая ломтик обсыпанного крупной, как иней, солью плотного сала. Делились с хлеборезами – приносили хлеб из столовой. Если откусывать небольшие кусочки такого бутерброда и долго держать во рту, что там зефир в шоколаде!.. Но долго наслаждаться не получалось – лакомство стремительно кончалось, оставляя солоноватый вкус во рту.

Часто приходили конверты с размашистым материнским почерком. Она писала что-то несусветное: «…в армии ты хотя бы научишься чистить картошку». Забыла, что Ян ее чистил, когда бабушка заболела. Картошку только и увидишь, когда заступишь в кухонный наряд: ее чистили для командного состава. Рядовые получали кроме перловки макароны по-флотски. Что, интересно, едят во флоте, гадал Ян, серпантином срезая картофельную шелуху, неужто «пехотную шрапнель»?.. Из последнего письма выяснилось, что Якову отложили предзащиту, «поэтому он психует, а характерец у него и без того не сахар».

…Сахарница всегда стояла посредине стола, можно было брать сколько хочешь. Ян всегда насыпал в кофе четыре ложки, а чай пил без сахара, идиот. Сейчас бы в чай тоже клал… Яков брал из сахарницы ложку, рассеянно опускал в свой стакан и размешивал, громко звякая. «Тебе что, закон не писан?» – орала мать. Бабушка молча доставала чистую ложку.

Положенную норму сахара, три кусочка, он сначала клал в кружку, но вскоре стал делать, как остальные: забрасывал в рот и запивал остывшим – всегда остывшим! – чаем, наслаждаясь тающей во рту сладостью.

«Павел Андреевич вернулся из больницы, – писала мать, – и сразу к Яше: ну, как прошла предзащита? Подозревали инфаркт. Он уехал в санаторий». Без всякого перехода жаловалась на завлаба, который посылал ее в командировку. «Я что ему, девчонка какая-то, молодой специалист, или аспирант?!»

Он отвечал – не в день наряда, конечно, тут успевай только поворачиваться, – а спустя некоторое время, не сильно затягивая, чтоб избежать обиды, хотя писать не хотелось, особенно после того как она вложила в конверт его собственное письмо, с размашистыми красными перечеркиваниями.

Яна ожгло. Ни один диктант с двойкой или сочинение не вызывали такого гнева.

«Ты должен быть внимательней, – назидательно писала мать, – а то в простых словах пропускаешь буквы» (она жирно подчеркнула «вечерняя поверка» и вставила недостающее, по ее мнению, «р»). Может, Яков прав и она действительно… дура? Оба письма Ян порвал и бросил в уборную, подтолкнув сапогом последний клочок в вонючую дыру.

После этого долго не писал. От матери посыпались истошные письма. «Ты заболел? Я вашему командиру напишу… дозвониться невозможно. Женщина из соседней лаборатории – ничего особенного, звезд с неба не хватает, инженерную зарплату отрабатывает… у нее сын в армии – то ли в Краснодаре, то ли в Красноярске…» Заканчивалось угрозой дойти до маршала «или кто там у вас».

Ясно было одно: мать ничего не поняла.

Ни-че-го.

Написал в конце концов, что сюда, в эти края, ссылали декабристов и на одном из построений замполит объявил о предстоящей экскурсии «по памятным местам». И – да, библиотека в их части имеется. Больше писать было не о чем.

Библиотека действительно существовала. Ведала ею жена замполита, сонного вида толстая блондинка лет сорока. Она вязала, сидя в наброшенной на плечи шубе. Библиотекарша подняла глаза, кивнув в ответ на приветствие, но от вязания не оторвалась, только поправила сползавшую шубу. Двое ребят из их роты, перешептываясь, листали какую-то книгу.