Глубже - Робин Йорк

край стола, на самом дальнем конце.

— Отлично.

Прекрасно.

Все говорят, что у них все хорошо. Это чушь.

Не то чтобы каждый мой разговор дома был глубоким и содержательным, но я никогда не тратил столько времени на вежливость, как в Айове.

Кэролайн одета в спортивные штаны, шлепанцы и толстовку, в которой можно уместить семерых. Ее лак на ногтях облупился, а волосы собраны в один из этих ленивых полухвостов, как будто она начала их укладывать, но руки устали, и ей пришлось бросить работу, не закончив ее.

Есть девушки, которые постоянно одеваются так, как одета Кэролайн, но она не из их числа. В первый день занятий по истории она надела джинсы и ярко-синий свитер, хотя на улице было 32 градуса. Она положила ручку и маркер перпендикулярно своей папке, учебник и конспект лежали перед ней.

В ней есть что-то такое, что заставляет собраться, даже когда она просто одета в джинсы и рубашку. Не то, как она выглядит, я имею в виду. Что-то внутри нее. Как будто она все понимает, знает, чего хочет, знает, что заслуживает получить это.

Я до сих пор вижу ее лицо, когда она сунула нос в мою машину, проверила все мои вещи, спросила меня:

— Ты не боишься ботулизма?

В последнее время — она совсем не та. Она не в порядке. Больше не в порядке.

И я не могу этого допустить.

— Почему все врут, когда их об этом спрашиваешь?

— Что, какие все?

— Ты говоришь, например, привет, как дела? А все отвечают — отлично. Их волосы могут гореть, а они все равно скажут — отлично. Никто никогда не говорит, например, ты выглядишь дерьмово или у меня не хватает денег, чтобы заплатить за квартиру, или я только что взял рецепт на очень плохой случай геморроя.

— Люди не любят говорить о геморрое. Это заставляет их чувствовать себя неловко.

— Но кто решил, что быть неудобным — это конец света? Вот что я хочу знать.

Она снова пожимает плечами.

— Я думаю, это должно быть, как смазка для общества.

— Смазка?

— Смазка.

Я хмуро смотрю на нее и бросаю буханки на прилавок. Он наполняется. Мне приходится бросать их в ее сторону. Этот приземляется с небольшим пухом муки, который пачкает ее черные штаны, но она не смахивает муку.

Я знаю, что такое смазка. Я просто не понимаю, зачем она нам нужна.

Она не понадобилась нам в библиотеке, когда у меня так трахнуло в голову от удара Нейта, что я забыл, что должен был пытаться быть вежливым.

Мне было приятно ударить этого придурка.

Было чертовски приятно прижать ее спиной к стеллажам, почувствовать ее запах, прижать ногу между ее ног, ощутить ее вкус на языке.

— Это то, что говорит мой отец, — говорит она мне. — Быть вежливым — это форма социальной смазки.

— Я полагал, что это выпивка.

— Что именно?

— Я думал, что выпивка — это для социальной смазки.

Она слегка улыбается.

— И это тоже.

— Не уверен, что нам с тобой нужна смазка.

Это вызывает обиженный взгляд Кэролайн. Эти большие карие глаза сузились до щелок.

Хотел бы я посмотреть, как она будет смотреть на меня, когда я проведу языком между ее ног.

И это совсем не то, о чем я должен думать.

Но невозможно перестать думать о трении и смазке, о языках, пальцах и ртах, когда она так краснеет. Когда я знаю, что возбуждаю ее. Однажды она так покраснела, когда я вернулся в свою комнату из душа в полотенце. Она смотрела и смотрела на меня с покрасневшей шеей и огромными глазами.

У меня стояк был неделю.

— Почему ты пришла сегодня вечером?

— Ты меня попросил зайти.

— До этого. Почему ты постоянно ездишь сюда, паркуешься у входа? Что тебе нужно?

Я бросаю последний кусок теста на стол, и он скользит по мучной поверхности, останавливаясь прямо перед ней.

— Я ничего не хочу.

— Я тебе не верю.

Она смотрит на меня, ноздри раздуваются, подбородок поднят. Начинает злиться, что я давлю.

Хорошо. Пусть злится. Когда она злится, она говорит.

— Как дела, Кэролайн?

На этот раз я нажимаю словами так, как я могу нажать на тесто для хлеба, сильно надавливая ладонью. Я хочу получить настоящий ответ, потому что сейчас середина ночи и мы можем лгать друг другу днем, в кампусе, в библиотеке.

Мы уже делаем это. Каждый раз, когда я прохожу мимо нее в коридоре, не хватаю ее и не прижимаю к стене, не целую до одури — каждый раз это ложь.

Я устал от этого. Я согласился на эту работу, ожидая, что меня оставят в покое, что я буду работать, когда все вокруг будут спать, что мне не придется быть вежливым или говорить слова, которые я не имею в виду, вести себя так, будто я тот, кем я не являюсь. Мне нужно, чтобы работа давала мне это, потому что иначе я этого не получу и это все портит, когда появляется Кришна, и нам приходится обходить стороной тот факт, что он слишком много пьет и ненавидит себя. Это херня, когда Кэролайн сидит снаружи в своей машине и не заходит. И теперь, когда она вошла, меня задолбало, что она говорит мне, что с ней все в порядке.

— Все проходит, — говорит она.

— Да? Наслаждаешься осенней погодой? Занятия идут тебе на пользу?

Вместо этого она щиплет переносицу, высоко подняв нос, и закрывает глаза.

— Ты был прав. Это то, что ты хочешь, чтобы я сказала?

— Я хочу, чтобы ты сказала правду.

— Почему?

— Потому что я не думаю, что ты когда-нибудь скажешь кому-нибудь правду. Ты просыпаешься в два часа ночи. Ты выглядишь как дерьмо. Ты измотана. Когда я приглашаю тебя сюда, когда я спрашиваю тебя, как дела, ты думаешь, я куплюсь на это, что у тебя все хорошо? Ты думаешь, я хочу, чтобы ты так сказала?

— Все так говорят.

— Да. Так и есть. И если ты собираешься встать с кровати, прийти сюда и поговорить со мной, то самое минимальное, что ты можешь сделать, это предположить, что я не все. Когда я спрашиваю тебя, я действительно хочу знать, как ты себя чувствуешь.

— А если мне не хочется тебе рассказывать?

— Тогда так и скажи. Не твое собачье дело, Уэст. Видишь, как это работает? Это просто.

На минуту она замолкает и у меня появляется шанс оценить, какой я мудак. Я не имею права так вести себя с ней.