Глубже - Робин Йорк

у меня много времени. У меня все равно будет двадцать три с половиной часа в день, чтобы беспокоиться.

— Ты хочешь сказать, что тебя волнуют мои уши только полчаса?

— Возможно, даже не знаю. Я должна быть честной с тобой.

— Пожалуйста. Будь честной.

— Хорошо. Дело в том, что, если мне никогда не придется видеть «уши» другого парня, пока я жива. Я буду счастливой девушкой.

— Теперь ты начинаешь говорить с горечью.

— Может и так. Может быть, я просто видела слишком много крупных планов «ушей» в последнее время.

— Красные, опухшие уши?

Она наклоняется, как будто раскрывает мне большой секрет.

— Вонючие, ужасные, огромные, отвратительные, капающие «уши».

Это меня смешит.

— Что это с вами, парни, вы фотографируете свои «уши»? — теперь она возмущена.

— Как будто вы ими так гордитесь.

— Если бы ты могла заставить что-то выстреливать из своих ушей, ты бы тоже гордилась.

Она кусает губу, смотрит в сторону миксера, как будто это спасет ее от того, что мы только что говорили о членах и ей хочется смеяться, но она не позволяет себе этого.

— Я думаю, нам нужна новая тема.

— Что-то более вежливое?

— Да, — затем она смотрит на меня из-под ресниц и на одну жалкую секунду она становится лукавой. — Что-нибудь менее смазанное.

Мне приходится отвести от нее взгляд. Сделать вдох.

Я указываю на комок теста.

— Вымой руки, и я дам тебе его замесить.

— Дашь?

— Да. Я научу тебя делать лучшую закваску в округе Патнем.

— Кто-нибудь еще в округе Патнем делает закваску?

— Нет, насколько я знаю.

Она смотрит неуверенно на хлеб, но стягивает через голову свою толстовку.

— Хорошо. Я в игре.

Футболка, которую она надела под кофту — это, должно быть, пижамная футболка. На ней нет лифчика.

Я готовлю четыре буханки, пока она моет руки у раковины.

Я делаю еще одну с закрытыми глазами, желая, чтобы мягкое покачивание ее грудей ушло из моей головы.

Когда она возвращается от раковины, ее лицо серьезно.

— Послушай. Я… Я просто хочу сказать вот что. Я имела в виду то, что сказала тебе в библиотеке.

— Что именно ты мне сказала?

Она ковыряет в ногте большого пальца.

— Я не могу быть твоим другом. Или кем-то еще.

Я понимаю.

Это не значит, что мне не больно, немного больно, слышать это снова, но я действительно понимаю.

У меня были свои причины не разговаривать с ней в прошлом году, у нее тоже есть свои причины. Был Нейт. Был ее отец, который ненавидел меня еще до того, как я начал намеренно поджигать его фитиль. Но под всем этим было еще кое-что.

Кэролайн не из тех девушек, которые связываются с парнем, который занимается торговлей. Она из тех, кто играет безопасно, делает то, что должна, следует всем правилам.

Может быть, если бы я был тем, кем притворяюсь, когда нахожусь в Патнеме, мы с Кэролайн были бы возможны, но это не так. Мы не имеем смысла вместе.

Все в порядке.

— Вот что я тебе скажу, — говорю я. — Сегодня вечером я покажу тебе, как сделать приличный хлеб и испечь его. Если ты придешь завтра, я научу тебя кое-чему другому. Нам не нужно быть друзьями. Мы можем просто заниматься… ну, знаешь, этим ночным делом. Если ты хочешь.

— А мы можем?

— Когда Боба здесь нет, это моя пекарня. Я могу делать все, что захочу, лишь бы хлеб был.

— И ты не будешь…

Когда она смотрит прямо на меня, мои руки дергаются.

Не будешь, Уэст.

Ты, бл*дь, не будешь.

— Мы будем печь хлеб и не будем друзьями. Ты не должна приближаться к моим ушам ближе, чем на три метра. Я не хочу этого от тебя, в любом случае.

Что ж, еще одна ложь в придачу ко всей остальной?

Она пробно ковыряет тесто перед собой.

— Хорошо. Тогда покажи мне, как ты это делаешь.

Я показываю ей, а потом показываю все остальное. Она остается, пока ее буханка не выходит из духовки. К тому времени она уже зевает.

Я отправляю ее домой спать с теплым хлебом под мышкой. Я заставляю ее написать мне, когда она вернется в общежитие, в безопасность за запертой дверью.

На следующую ночь она возвращается.

Она продолжает возвращаться, и я ей позволяю.

Вот так я не дружу с Кэролайн Пьясеки.

Глава 3

НОЯБРЬ

Кэролайн

Когда думаю о пекарне, я думаю обо всем этом вместе.

Хруст осенних листьев, сваленных на пороге задней двери, где они оказались, пролетая по аллее и застряв.

Блеск мисок и столешниц под люминесцентными лампами, когда Уэст заканчивал уборку и закрывался на ключ.

Запах пекущегося хлеба, крошащееся тесто из живых дрожжей между моими пальцами, голос Уэста за моим ухом, когда он наклонялся к моему плечу и смотрел, как я опускаю тесто в миску, говоря:

— Вот так. Правильно.

То, как он двигал рукой короткими, уверенными движениями, когда отрезал верхушки буханок прямо перед тем, как задвинуть противни в духовку.

Зима пришла поздно. Октябрь превратился в ноябрь, и я провела долгую, хрустящую осень с посыпанными мукой столешницами, поднимающимся тестом, липкими пальцами, громкой музыкой и Уэстом, работающим в своей кепке, повернутой назад, фартуке, повязанном на талии и с этой умной ухмылкой на лице.

Уэст — это пекарня. Я не могу представить себе ее без него, и я не могу представить его лучшую версию, ту, которую он редко позволяет людям увидеть, без этой кухни как фона для его движений.

Уэст наклоняется, чтобы отмерить ложку зерна.

Уэст толкает плечом закрытую дверцу духовки, устанавливая таймер.

Уэст месит тесто обеими руками, обсыпанными мукой до локтей, двигаясь под легкий ритм какой-то пошлой клубной музыки, которую выбрал Криш.

Там, в пекарне, пока весь остальной мир спал, время останавливалось. На той кухне мы были собой. Задолго до того, как он поцеловал меня, я прошла целую жизнь с Уэстом, проходя боевое крещение, когда мы разламывали буханку и разглядывали, ковырялись в ней руками. Попробовали то, что мы сделали.

Это не было совершенством, то, что у нас получчалось. Однажды ночью я забыла соль. В другой раз вода, которую я поставила, была слишком горячей, и я убила дрожжи. Были ночи, когда Уэст забывал сказать мне какую-то важную вещь и ночи, когда он решал не напоминать мне, просто чтобы посмотреть, вспомню ли я.

Он сдерживал себя, а я не всегда была достаточно смелой. Я не доверяла себе.

Мы проваливались так же часто,