Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

за други своя»). Так же без всякой патетики, лаконично рассказывается о том, как на Ангаре в сороковых годах в районе Качуга расстреляли группу заключенных священников. Начальник конвоя вызывал заключенных по одному и спрашивал: «Ну, последний раз – говори, есть Бог или нет?» Если человек отвечал «да», его тут же расстреливали. Все шестьдесят священников ответили «да, есть» и все были расстреляны («Братская могила»).

Но непревзойденными в этом жанре остаются, конечно, «Крохотные рассказы»[96] А. Солженицына.

Оригинальный ленинградский писатель Александр Кондратов может быть назван создателем самиздатовского жанра «черной» прозы. (Как автор «черных» неореалистических рассказов известен также Севостьянов.) Такие рассказы Кондратова, как «Чарли убийца» (о Чарли, убивающем милиционеров и с удовольствием потрошащем их животы), или «Бред № 17» (картина Страшного суда и конца света в Ленинграде), или «Двадцать пять» (подробное описание визита к проститутке двух солдат), или «Консервы» (о правительственном запрете есть консервы и о тайных консервных оргиях населения), а также мрачный фантастический дневник «Здравствуй, ад (рукопись для клозета)» и др. несомненно являют собой реакцию на розовое, оптимистическое целомудрие советского официального искусства. В столь же мрачных тонах написана и его фантастическая повесть «Биты» (в которой явно чувствуется влияние замятинского «Мы»), социальная утопия о жутком царстве бит, разрушаемом в конце концов диссидентом-музыкантом Чарли Крейзи Ритмом. Ассоциация биты – большевики (газета «Истина» у битов – «Правда» у большевиков) сразу же приходит на ум, и поэтому повесть воспринимается не как вольная фантазия, а как сгущенное аллегорическое описание сегодняшней действительности.

Нечто среднее между «черной» прозой и детективом мы находим в повестях Сергея Довлатова — полууголовный мир, острые ночные ситуации, экзотические драматические сцены, динамичные сюжеты. Кое-что из своих произведений Довлатову удается печатать.

Возвращаясь же к фантастической повести Кондратова «Биты», нужно сказать, что она уводит нас в совершенно иной жанр – популярный сегодня жанр научной фантастики. В последние годы в русской литературе наметился переход от жанра научной фантастики развлекательно-поучительного характера к более серьезному жанру – философски-фантасти-ческому. Успех у читателя таких зарубежных писателей, как С. Лем и Брэдбери, побудил и некоторых советских авторов попробовать свои силы в этом жанре. Но вот едва братья Аркадий и Борис Стругацкие начали ставить серьезные философские вопросы в своей фантастике, как книги их оказались неприемлемыми для советской печати. Им удалось было напечатать свои повести «Улитка на склоне»[97] и «Сказка о тройке»[98] в провинциальных журналах («Байкал» № 1–2, 1968 г. и «Ангара» № 4–5, 1968 г.), но журналы эти были сразу же изъяты из обращения. Обе повести перепечатаны затем на Западе. «Сказка о тройке» – это история о том, как группа беспринципных сотрудников института НИИЧАВО захватила в нем власть и организовала Тройку по Рационализации и Утилизации Не-объясненных Явлений. В повести «Улитка на склоне» в образе «леса» показывается странный, непонятный, но чарующий и чем-то близкий нам мир.

Последняя книга Стругацких «Гадкие лебеди»[99] пошла в самиздат, а оттуда проникла на Запад, где была напечатана. В книге дается мрачная картина зашедшего в тупик, исчерпавшего себя современного общества.

«– Человечество обанкротилось биологически – рождаемость падает, распространяется рак, слабоумие, неврозы, люди превратились в наркоманов. Они ежедневно заглатывают сотни тонн алкоголя, никотина, просто наркотиков, они начали с гашиша и кокаина и кончили ЛСД. Мы просто вырождаемся. Естественную природу мы уничтожили, а искусственная уничтожает нас. Далее, мы обанкротились идеологически – мы перебрали уже все философские системы и все их дискредитировали, мы перепробовали все мыслимые системы морали, но остались такими же аморальными скотами, как троглодиты» (стр. 151).

Настоящие люди в этом обществе оказываются отверженными, они находятся в огороженном колючей проволокой лепрозории, живут они духовной пищей (один из них, лишенный на несколько дней книг, умирает с голоду); к ним в лепрозорий уходят дети города, не желающие жить так, как их отцы, и стремящиеся построить новый мир. В конце книги эти отверженные вместе с детьми изгоняют из города его старых обитателей и строят новую жизнь, но какова она, эта новая жизнь, неясно, обрисована она туманно, и каковы ее принципы – тоже непонятно.

В этом же жанре философской фантастики попробовал свои силы, хотя и с меньшим успехом, Дмитрий Эвус. В повести «Город солнца»[100] рассказывается о том, как на земле, завоеванной страшными восьминогими паукообразными существами, остались три последних человека, укрывшихся в неприступном доме-крепости. В конце люди гибнут из-за беспечности и неосторожности, торжествует жестокость, бездушность, сила.

К жанру интеллектуальной фантастики можно, пожалуй, отнести и современный евангельский апокриф – «Эпизоды грядущей войны» Б. Хаимовича (видимо, псевдоним). В некой абстрактной стране будущего, на земле, раздираемой враждой, ненавистью и рознью, войной всех против всех, развертываются в несколько видоизмененном виде события Нового Завета. Философская сатира переплетается здесь с психологизмом (мотивы предательства Иуды, встреча Иуды с Христом после Воскресения последнего и радость Иуды при виде Христа). Рационалистическое умонастроение автора, не позволяющее ему быть верующим христианином, не приводит его, однако, к иронизированию над христианством, напротив, он сожалеет, что христианские идеи не могут победить зло мира.

Огромным успехом пользовалась в России распространявшаяся в самиздатовских списках повесть Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки», на Запад она почему-то так и не проникла, но была всё же впоследствии напечатана в Израиле[101]. Успехом повесть обязана своей необычной форме. Это очень любопытный опыт сюрреалистической прозы, причем прием необычного искажения действительности и смещения пропорций обоснован весьма реалистически, он подан как восприятие пьяницы, как его полубредовые видения, что в особенности реалистично для сегодняшней России, где алкоголизм стал настоящим бичом общества и приобретает уже размеры национальной катастрофы. «Алкогольная» проза становится уже чуть ли не самостоятельным жанром в сегодняшней русской подпольной литературе.

Как еще на один пример, укажем на большую анонимную повесть «Никто. Дисангелие от Марии Дементной»[102]. В ней тот же сюрреалистический колорит и туманная неразбериха пьяного сознания, провалы памяти, изображаемые белыми пятнами в тексте. Автор экспериментирует, пробует разные приемы: кинематографическая перебивка и внезапная смена кадров, бредовый монолог, поток пьяного сознания, гротеск – Григорий Брандов, работающий «аплодисментщиком» на важных собраниях и учащийся в Высшей Аплодисментной школе и т. п. Однако всё это скорее на уровне эксперимента и пробы, любопытной, но не более того; автору не удалось еще выработать органичного стиля, который шел бы от содержания, раскрывал его, и потому серьезная тема книги – страшная судьба советского интеллигента, отказавшегося лгать и в результате этого лишившегося работы, всяких средств существования и гибнущего среди алкоголиков и проституток в мрачных подвалах на Таганке – тема эта не находит убедительного воплощения и