Шоколадная война - Роберт Кормир

— Да, я понимаю.

— При том, что в целом ты у нас так замечательно учишься.

— Спасибо, брат Леон.

— А как у тебя с другими оценками?

— Все нормально, брат Леон. Честно говоря, я думал… То есть я предполагал закончить это полугодие с отличием. Но теперь эта единица…

— Понимаю, — сказал учитель, грустно, с сочувствием покачивая головой.

Карони никак не мог привести мысли в порядок. До сих пор он еще никогда не получал единиц. Мало того — он вообще редко получал отметки ниже пятерки. В седьмом и восьмом классах в школе Святого Иуды у него были сплошные пятерки, за исключением единственной четверки с плюсом в одной четверти. На вступительном экзамене в Тринити он набрал такие высокие баллы, что его даже наградили, снизив ему плату за обучение на сто долларов — редкий для Тринити случай, — и еще напечатали в газете его портрет. И вдруг эта ужасная единица, обычная контрольная, превратившаяся в кошмар.

— Твоя единица удивила и меня, — сказал брат Леон. — Ведь ты всегда был образцовым учеником, Дэвид.

Карони поднял взгляд, в котором вспыхнула робкая надежда. Брат Леон редко звал школьников по имени. Он всегда сохранял дистанцию между собой и учениками. «Между учителем и учащимся существует невидимая грань, — любил повторять он, — и пересекать ее не следует». Но сейчас, услышав от него «Дэвид», произнесенное по-дружески, с такой мягкостью и пониманием, Карони позволил себе надеяться — но на что? Может ли его единица в конце концов оказаться ошибкой?

— Эта контрольная была трудной по нескольким причинам, — продолжал учитель. — Она была одним из тех испытаний, в которых чуть неверная интерпретация фактов влечет за собой полный провал. Собственно говоря, именно к этому типу она и относилась: «зачет — незачет». И когда я читал твой ответ, Дэвид, мне на мгновение показалось, что ты справился с ней успешно. Во многих отношениях твои выводы были справедливы. Но, с другой стороны… — он умолк, словно погрузившись в глубокие, скорбные раздумья.

Карони ждал. С улицы донесся гудок — это отправился в путь школьный автобус. Карони подумал о своем отце и матери и о том, что они скажут, когда узнают о его единице. Она резко снизит его средний балл: почти невозможно компенсировать единицу, сколько бы пятерок ты ни получил.

— Одна из вещей, которые не всегда понимают ученики, Дэвид, — продолжал брат Леон мягко, задушевно, словно в целом свете не было никого, кроме них двоих, словно он еще никогда и ни с кем не говорил так, как сейчас с Дэвидом, — вещь, которую им трудно понять, состоит в том, что учителя — это тоже люди. Такие же, как и все остальные. — Брат Леон улыбнулся, будто удачно пошутил. Карони тоже позволил себе чуть-чуть улыбнуться — неуверенно, боясь сделать не то, чего от него ждут. В классе вдруг потеплело, возникло впечатление, что он полон народу, хотя, кроме них двоих, здесь никого не было. — Да-да, мы самые обыкновенные люди. У нас тоже бывают хорошие дни и плохие. Мы устаем. Наше здравомыслие порой дает сбои. Порой мы — как говорят мальчишки — лажаем. Даже у нас бывают ошибки, когда мы проверяем ваши тетради, особенно если ответы не скроены, что называется, по шаблону — либо то, либо другое, или черное, или белое…

Карони навострил уши, он был весь внимание: куда это клонит брат Леон? Он пытливо посмотрел на учителя. Леон выглядел так же, как всегда: влажные глаза, которые напоминали Карони вареные луковицы, бледная сыроватая кожа и гладкая речь при полном самообладании. В руке он держал кусок мела. Как сигарету. Или как миниатюрную указку.

— Скажи честно, Дэвид, ты когда-нибудь слышал от учителя признание в том, что он тоже может совершить ошибку? Было такое хоть раз? — посмеиваясь, спросил брат Леон.

— Как судья, который отменяет штрафной, — сказал Карони, подстраиваясь под его шутливый тон. Но к чему же эти шуточки? Зачем все эти разговоры об ошибках?

— Да-да, — согласился Леон. — Никто не безупречен. И это понятно. У всех нас есть свои обязанности, и нам приходится их выполнять. Директор по-прежнему в больнице, и я почитаю за честь действовать от его имени. Вдобавок есть еще внеклассные мероприятия. К примеру, продажа шоколадных конфет…

Кусок мела был крепко стиснут в руке брата Леона. Карони заметил, что костяшки пальцев у него почти такие же белые, как сам мел. Он ждал продолжения. Но тишина затянулась. Карони смотрел на мелок в руках брата Леона, на то, как учитель сжимает его, катает в пальцах, похожих на лапы бледных пауков, играющих со своей жертвой…

— Но все это в конечном счете вознаграждается, — снова заговорил Леон. Как может его голос быть таким спокойным, когда рука, держащая мел, так напряжена, когда жилы выпирают из нее так, точно вот-вот вырвутся наружу?

— Вознаграждается? — Карони потерял нить учительских рассуждений.

— Я имею в виду продажу, — сказал Леон.

И мелок переломился у него в руке.

— Например, — сказал Леон, роняя обломки и раскрывая журнал, который был хорошо знаком всем в Тринити, — журнал, куда ежедневно записывалось количество проданных конфет. — Ну-ка, посмотрим… Ты прекрасно работаешь, Дэвид. На твоем счету восемнадцать коробок. Прекрасно, прекрасно. Ты не только замечательный ученик, но и неутомимый борец за честь своей школы.

Карони покраснел от удовольствия — комплименты всегда вызывали у него такую реакцию, даже если он был совершенно не в своей тарелке, что определенно имело место сейчас. Все эти разговоры о контрольных, о том, как учителя устают и делают ошибки, а теперь еще и о продаже конфет… и два обломка мела, валяющиеся на столе, как белые кости — кости мертвецов.

— Если бы каждый трудился на своем месте так, как ты, Дэвид, это мероприятие прошло бы с блеском. Конечно, не все так ответственны, как ты, Дэвид…

Карони не знал, что именно заставило его заподозрить подвох. Может быть, пауза, сделанная в этот момент братом Леоном. А может быть, вся беседа, в которой как-то немножко не вязалось одно с другим. А может, это был мелок в руках брата Леона и то, как он сломал его пополам, продолжая говорить спокойно и непринужденно: что было фальшивым — рука, державшая мел, вся нервная и напряженная, или спокойный, непринужденный голос?

— Взять, к примеру, Рено, — сказал брат Леон. — Странная с ним история, не правда ли?

И Карони понял. Он невольно взглянул прямо во влажные настороженные глаза учителя и в один ослепительный миг прозрения понял, зачем все это, что здесь происходит, каковы намерения брата Леона и цель этой беседы после уроков. Сразу же дала о себе знать головная боль над его правым глазом — там свербила зарождающаяся мигрень. В животе что-то словно сорвалось, к горлу подкатила тошнота. Так значит, учителя — такие же люди? Такие же испорченные, как злодеи, о которых читаешь в книжках, которых видишь в кино и по телевизору? А он-то всегда боготворил учителей, думал когда-нибудь и сам стать учителем, если сможет победить робость. И теперь — это! Боль нарастала, пульсировала во лбу.

— Честно говоря, я сочувствую Рено, — говорил тем временем брат Леон. — У него, должно быть, много проблем, иначе бы он так себя не вел.