Странные люди - Дмитрий Бирман

Обычно вечером на горке собиралось человек тридцать-сорок, разного возраста. В основном это были юноши и девушки из девятых и десятых классов. Они, как правило, уже ходили парочками, и «горка» стала местом их свиданий. Они болтали, курили, иногда баловались «бормотушкой» и обязательно катались с горки. Под ручку. На ногах.

Договариваясь, что если Он удержит Ее, то Она позволит Ему Ее поцеловать.

Мы приходили на горку (я и Миха были, пожалуй, единственными восьмиклассниками, кого допускали на вечерние катания), и Миха пристально разглядывал девушек, выбирая жертву.

Мы, не торопясь, закуривали, солидно кивая ребятам из нашей школы и косясь на тех, кто пришел на «тусу» впервые.

Потом Миха незаметно указывал мне на девушку.

Я вдыхал дым вместе с морозным воздухом и ждал. Как только юноша, с которым пришла указанная мне принцесса, брал ее под руку и они занимали очередь, чтобы скатиться с горки, я бросал сигарету и перемещался ближе к середине ледяного развлечения.

Парочка, радостно улыбаясь и шумно дыша, начинала стремительное скольжение вниз, а я, сделав вид, что оступился, падал к ним под ноги. Учитывая, что следующая парочка к этому моменту тоже начинала свое скольжение, происходила куча-мала. Юноши ругались, девушки визжали, все были в снегу, в растрепанных чувствах и одеждах.

Возмущенный дружок понравившейся Михе девушки хватал меня за шиворот и начинал трясти, пытаясь соблюсти принцип неотвратимости наказания и произвести впечатление на спутницу.

Через секунду происходило то, что я особенно любил. Меня переставали трясти, потому что жертва получала удар. От Михи. Потом со словами: «Ты зачем маленьких обижаешь?!» – жертва получала второй удар.

Как правило, двух ударов было достаточно.

Так мы развлекались, пока…

Так бы мы и дружили, если бы…

Так все было весело, но…

Нет, никто не дал Михе сдачи и не накостылял мне.

Просто в ту, восьмиклассную, зиму на горку пришла семиклассница Надя Артемьева, уже краса и уже гордость школы.

Я сразу забыл про Миху, про старшеклассников, у которых при взгляде на меня чесались руки, забыл про все.

Я вдруг увидел звездное небо, темные тени фонарей на белом, пахнущем арбузом снегу и понял, как выглядит снежная королева.

Я растолкал всех и с разбегу понесся вниз, с горки, стремительно и неудержимо, окутанный облаком снежной пыли, с необъяснимым восторгом в груди.

Так и въехал я из той зимы в зиму девятого класса.

Мы перестали общаться с Михой, даже стали сидеть за разными партами.

Летом, после восьмого класса, я вырос сразу на двенадцать сантиметров, поправился, возмужал, догнал Миху по росту, безусловно уступая ему в размере кулаков и весе.

Однако…

Однако Надя (Надюша, Наденька, Надин) Артемьева выбрала меня!

Как ни пытался авторитетный и умный Миха (он, кстати, закончил школу с золотой медалью, а после университета стал одним из самых молодых кандидатов наук в нашем городе) завоевать ее расположение, ничего у него не получалось.

Наденька «запала» на мои стихи. Я запечатывал тетрадные листы, исписанные нервным почерком, в конверт и опускал в ее почтовый ящик.

Потом мы стали встречаться, и я, мучаясь от неведомой истомы и волнения, пытался написать что-то новое для каждой встречи.

Наденька вставала или садилась так, чтобы, как она говорила, видеть мои глаза, и я читал ей. Она слушала, затаив дыхание, а я добавлял к своим виршам кого-нибудь из великих, не входящих в школьную программу, да и не издаваемых в те времена. Ну, например, Надсона.

Один мой стишок Наденька особенно любила и даже прочитала его на школьном конкурсе чтецов:

Первое место почти стало пропуском к первому поцелую. Почти.

То есть, конечно, поползновения с моей стороны происходили постоянно, но Наденька отворачивалась, смущенно улыбаясь, и шептала: «Не надо».

Так пролетел девятый класс. Миха пару раз бил меня, пару раз уговаривал «не гулять» с Наденькой, а потом все привыкли.

Школа знала, что Надя Артемьева «гуляет» с Тимофеем Бариновым, они ходят, взявшись за руки и… все.

Надька нецелована, Тимка – мудак.

Летом, после окончания девятого класса, я зарабатывал на спортивный велосипед, а Наденька (она росла без отца) подрабатывала, где могла, для того чтобы, после школы поехать в Москву и поступить в ГИТИС – Государственный институт театрального искусства.

Я был уверен, что у нее ничего не получится, поэтому относился к ее мечте абсолютно спокойно.

Потом начался мой последний и ее предпоследний учебный год, пролетела осень, и снежная вата накрыла наш город.

Морозным вечером, когда мы катились с ней с горки, взявшись за руки, она обожгла мое ухо шепотом: «Тимоша, если устоим, поцелуешь!»

Устояли…

Так я вкатился в ее комнату, где и произошел мучительно-сладко-горький первый поцелуй.

Потом второй, третий, потом… Нет, не угадали!

Потом я поступил в институт, и разудалая студенческая жизнь закрутила меня.

О, как мы бухали! О, что творилось в общежитии нашего (и не только нашего) института!

Это было замечательное время первого опыта свободной жизни.

Я упивался ею, а Наденька как-то быстро и очень органично (так сказать, сама собой) отошла на второй план.

Она проводила все вечера дома и… ждала меня. Я врал про трудности адаптации к учебному процессу, про дни рождений одногруппников, про тяжелые (ну, это, допустим, было правдой) сессии… Когда я заходил в гости, ее глаза начинали лучиться любовью. Она обнимала меня за шею и шептала, как тогда, на горке: «Скажи, как ты ко мне относишься?»

Господи, сколько раз потом, не испытывая ничего, кроме сильного зова плоти, я говорил разным женщинам: «Я люблю тебя!»