Осенние мухи - Ирен Немировски

В глазах у него стояли непролившиеся слезы, он выглядел глубоким стариком, но речь его звучала цветисто и высокопарно. Не в силах продолжать разговор, он отослал жену.

Маргарита Эдуардовна поцеловала его в лоб и вышла из комнаты.

Я последовал за ней.

— Его приступы… Это печень? — спросила она, и я увидел у на ее лице неуверенность и страх.

— Бесспорно…

Поколебавшись, она продолжила тихим голосом:

— Этот Лангенберг… Эти врачи, эти русские… Я им не доверяю… Не будь он министром, все происходило бы иначе, я уверена! Теперь они прячутся друг за другом, никто не хочет брать на себя ответственность, они боятся и увиливают!

Она разволновалась, и ее парижский акцент стал заметнее.

— Вы француз, мсье?

— Нет, мадам, швейцарец.

— Как жаль… — Она встряхнула нелепыми кудряшками. — Но… вы бывали в Париже?

— Да.

— Я парижанка, — горделиво улыбнулась она и повторила: — Парижанка!

Мы подошли к лестнице. Я посторонился, пропуская ее, она подобрала пышные юбки, подняла красивую стройную ножку в парчовых домашних туфлях на высоком каблуке, и в это мгновение проходившая по галерее служанка выронила поднос. Девушка вскрикнула, зазвенела разбившаяся посуда. Маргарита Эдуардовна смертельно побледнела и будто окаменела. Я попытался ободрить ее, но она меня не слышала. Жестокая, уродливая гримаса искривила подергивающиеся губы.

Я открыл дверь гостиной, чтобы она увидела, как служанка собирает осколки, и страх отпустил ее.

Не сказав ни слова, она пошла наверх, остановилась на площадке и прошептала, пытаясь улыбнуться:

— Я все время жду покушения… Народ почитает моего мужа… но…

Она не договорила, резко отвернулась и ушла к себе. Позже, всякий раз, когда министр задерживался на службе, я видел, как Маргарита Эдуардовна стоит у окна, страшась заметить в конце подъездной аллеи санитаров с носилками. Она бледнела и вздрагивала, услышав чьи-то шаги в доме. В такие мгновения она напоминала мне затравленное животное, не ведающее, откуда ждать смерти.

После убийства министра меня держали в комнате по соседству с той, куда перенесли тело. Я видел, как вошла Маргарита Эдуардовна: она не плакала и выглядела почти спокойной, освободившейся.

На следующий день приехал Лангенберг, и Курилов приказал позвать меня.

Лангенберг был высокий немец, блондин с жесткой квадратной бородой, в его холодных глазах светились ирония и ум. Пациент нервно вздрагивал, когда Лангенберг прикасался к нему влажными ледяными ладонями, — я стоял в изножье кровати и все видел.

Мне показалось, что Лангенбергу это даже нравится: он ощупывал и переворачивал огромное тело больного с насмешливой ухмылкой и ничего не говорил, чем безмерно меня раздражал.

— Все хорошо, все хорошо…

— Я должен лежать?

— Несколько дней… недолго… Вы сейчас не слишком загружены работой?

— Моя работа не терпит перерывов, — недовольно ответил Курилов.

Закончив, Лангенберг отвел меня в сторону.

— Вы пальпировали пациента? — спросил он.

— Да.

— Что-то нащупали?

— Уплотнение. Границы четко обозначены, думаю, рак, — ответил я.

Лангенберг пожал плечами:

— В этом я не уверен… Опухоль безусловно есть… Если бы речь шла не о Курилове, а о каком-нибудь простом бедолаге… ein Kerl… я бы рискнул оперировать и продлил ему жизнь на энное количество лет… Но Курилов! Я не возьму на себя такую ответственность!..

— Он знает?

— Конечно, нет, какой в этом прок? Он консультировался у многих врачей, все сошлись в диагнозе и как один отказались оперировать. Курилов! — повторил он. — Вы не понимаете, вы не знаете этой страны, молодой человек!

Он сделал назначения и уехал. Приступ продлился десять дней. Все это время я жил в маленькой комнатке рядом со спальней, чтобы больной мог в любой момент позвать меня. В этой части дома то и дело появлялись секретари и министерские чиновники с папками бумаг и письмами. Я наблюдал, с каким трепетом они ждут своей очереди перед закрытой дверью, переговариваясь вполголоса:

— Как он сегодня настроен?

Один из служащих, чаще других посещавший министра, торопливо крестился, прежде чем войти. Этот пожилой человек держался с достоинством, но не мог скрыть страх. Курилов был вежлив и учтив, но говорил с подчиненными холодно и коротко. В те редкие мгновения, когда министр терял терпение, его голос становился хриплым, он выкрикивал ругательства, потом вдруг умолкал и приказывал, с усталым вздохом:

— Вон!.. Убирайтесь к черту!..

Однажды я стал свидетелем удивившей меня сцены. Маргарита Эдуардовна шла к мужу и столкнулась на пороге его комнаты с дамой, которую я не раз видел в доме, но имени ее не знал. Ей всегда выказывали необычайную почтительность. Женщина была некрасива, но бледное лицо привлекало тонкостью черт и печалью в глазах. Она была одета в простое серое шерстяное платье с жестким стоячим воротничком и украшенными кружевом манжетами. Величественная осанка, уложенные волной надо лбом седеющие волосы и крупные зубы делали ее облик странным и незабываемым.

Мне показалось, что жена Курилова ужасно смутилась, она даже не сразу присела в неуклюжем реверансе. Гостья подняла брови и одарила ее насмешливой улыбкой.

— Его превосходительство поправляется? — спросила она.

— Моему мужу лучше, ваша светлость…

После секундной паузы посетительница вошла к Курилову, а Маргарита Эдуардовна отправилась к себе. Заметив меня, она пожала плечами.

— Как странно одеваются эти женщины, вы согласны? — тихо промолвила она.

Приглядевшись, я заметил, что ее глаза полны слез, а лицо осунулось и вмиг постарело.

В другой раз я застал у Курилова старика в белом летнем мундире. Это был князь Нельроде. Министр разговаривал с ним проникновенно и почтительно.

Когда я вошел, Курилов пытался сесть в подушках. Он был бледен, но улыбался.

— После, господин Легран, после… — устало сказал он.

Я показал ему ампулу.

— Оставляю вас, дорогой друг… — Гость поправил пенсне и с любопытством оглядел меня.

— Лангенберг сказал, что у вас новый врач.

— И очень умелый, — похвалил Курилов и повторил: — Ступайте, господин Легран, я за вами пришлю.

Я постепенно учился понимать Курилова, знал, как он ведет себя с подчиненными и с равными себе людьми, как общается с теми, в ком нуждается и кого уважает. Все его улыбки, все слова, которые он говорил, были предсказуемы, но, наблюдая его наедине с женой, я говорил себе, что природа человека непостижима.