Осенние мухи - Ирен Немировски

Меня позабавили пыл Курилова и аффектированный английский акцент, с которым была произнесена эта тирада.

Светало. Я погасил лампу. Кашалот был так возбужден разговором, что у него начался жар. Пришлось снова ставить компрессы на печень и давать питье. Курилов тяжело дышал, его правый бок судорожно вздымался и опадал.

— Почему мне так больно, вот здесь, справа, словно краб терзает мои внутренности клешнями? — спросил он дрожащим, ослабевшим от боли голосом.

Я не стал отвечать, да он, похоже, и не ждал ответа.

— Господь милосердный! — воскликнул он. — Я не боюсь смерти! Великое счастье — умереть во Христе и с чистой совестью, послужив Богу, царю и Отечеству.

Внезапно его голос зазвучал по-детски испуганно, он словно оправдывался:

— Я никогда не притрагивался к государственным деньгам и уйду, не взяв ни рубля…

Он замолчал, поднял на меня глаза и произнес со вздохом:

— У меня путаются мысли… Я хочу пить…

Я подал ему стакан, и он жадно выпил холодный чай до дна. Духота комнаты и запах болезни лишили меня сил, я отправился к себе, лег и забылся тяжелым сном.

Курилов поправился, во всяком случае, Лангенберг позволил ему отправиться на доклад к императору. Я больше не осматривал моего Кашалота. Иногда мы сталкивались в нижних гостиных, рядом с приемной. Он кивал и спрашивал шутливым тоном:

— Ну что, мой милый Легран, привыкаете к климату Северной Пальмиры?

Ответ Курилова не интересовал.

— Вот и хорошо, вот и хорошо… — рассеянно бормотал он и удалялся, милостиво покивав лысой головой.

На вопросы о самочувствии Курилов с улыбкой отвечал: «Nil desperandum…»[4]. Он намеренно повышал голос, чтобы привести в трепет и восторг толпившихся вокруг просителей:

— Благодарение Богу, я никогда не был ипохондриком! Работа — вот лучшее лекарство!

Я тогда близко сошелся с Фрёлихом, чтобы узнать от него некоторые подробности о первой жене Курилова. Нужды для дела в этом не было, но меня мучило любопытство… Фрёлих хорошо ее знал, он в свое время воспитывал племянника Куриловых Ипполита Николаевича, который теперь служил в министерстве под началом дяди. (Ипполита называли «маленьким Куриловым» или «вором Куриловым»).

Фрёлих был его воспитателем пятнадцать лет, до самой смерти первой госпожи Куриловой.

Поколебавшись, он рассказал следующее:

— Вы слышали, что мистицизм ее величества граничит с безумием… Такой же была первая супруга его превосходительства. К концу жизни она окончательно потеряла рассудок… — Фрёлих коснулся пальцем виска. — Его превосходительству было с ней нелегко.

— А что теперь? — спросил я.

Фрёлих присвистнул от удовольствия, потер ладони и затараторил, пугливо оглядываясь:

— Прекрасная Марго… уничтожит карьеру мужа. Катастрофы пока не произошло только благодаря покровительству и дружбе князя Нельроде. Ситуация и впрямь скандальная: министр, призванный охранять нравственность русской молодежи, подает пример рассеянной, даже беспутной жизни!

Фрёлих повертел в пальцах пенсне и добавил с сожалением в голосе:

— Говорят, она была очень хороша…

Через несколько дней князь Нельроде приехал к Курилову обедать. Этого старика с проницательным усталым взглядом я видел всего раз — он навешал министра, когда тот болел. В 1888 году князь чудом избежал гибели. Покушался на него семнадцатилетний гимназист Григорий Семенов, охрана князя легко его скрутила. По приказу Нельроде неудачливого убийцу забили насмерть.

Рассказывали, что во время одного из польских восстаний Нельроде приказал присыпать тела убитых землей, после чего кавалерийский эскадрон шесть часов гарцевал по площади и превратил их в прах.

Сотрапезниками Курилова и князя были Лангенберг, барон Даль, его сын Анатоль и министр иностранных дел — глубокий старик, седой как лунь, усохший, согбенный, с трясущейся головой. Он добрых четверть часа шел через террасу, тяжело опираясь на руку Курилова. Глаза у старика были задумчивые и печальные, как у старой клячи, которую оставили подыхать на конюшне. Речь его — он говорил на чистейшем, классическом французском — изобиловала перифразами, эвфемизмами и аллюзиями о событиях прошлой, давно всеми забытой эпохи. Слушали его с удовольствием, словно он говорил на поэтичном и загадочном древнем языке.

Я с любопытством разглядывал Даля: Фрёлих называл его заклятым врагом Курилова и самым вероятным преемником на посту министра народного образования. Даль был невысокий толстяк с бычьей шеей, выбритой на немецкий манер головой и белесыми ресницами, бровями и усами, сливавшимися с сероватой бледностью лица. Ледяные навыкате глаза напоминали глаза-шары глубоководных рыб, широкие ноздри жадно вдыхали воздух. Вид у Даля был дерзкий и беспокойный, как у некоторых между народных авантюристов. Фрёлих намекал, что в молодые годы этот человек был записным педерастом («человеком сомнительных нравов»), но теперь остепенился и жаждал сделать блестящую карьеру.

Маргарита Эдуардовна сидела на почетном месте. Накрашенная, затянутая в корсет, в жемчужном ожерелье и кружевах, она не только не вмешивалась в беседу мужчин, но, казалось, даже не слушала их.

Практически сразу разговор зашел о царской чете. Фразы типа «Ее величество одарила меня великой радостью, допустив пред свои очи… Я испытал глубокую радость при встрече с нашим обожаемым государем…» произносились с презрительной иронией, что придавало словам намеренно шутовской характер. Лучше всех это удавалось Нельроде. Он смотрел на портрет императора в золоченой раме, хитро прищурив усталые глаза.

— Вам известны доброта, величие души и ангельская кротость нашего возлюбленного государя?

Вопрос был риторическим. Собеседники князя согласно кивали. «Все знают, что император Николай Александрович не слишком умен» — вот что в действительности имел в виду Нельроде. Все это понимали, но каждый считал себя умнее остальных. Курилов пытался подражать сарказму опытного царедворца, но не мог скрыть ненависти к монарху. Даль на мгновение отвлекался от еды, откидывал голову назад и долго, с насмешливым любопытством, смотрел на Курилова из-под полуопущенных век, как смотрят на циркового акробата, балансирующего на проволоке под куполом цирка.

Время от времени кто-нибудь украдкой бросал взгляд на другой конец стола, где сидели Ирина Курилова и Анатоль Даль. Молодой барон с пухлыми щечками, белесыми ресницами и приоткрытым ртом напоминал пасхального поросенка. Он безостановочно бубнил заунывным фальцетом, не слушая никого, кроме себя:

— Бал княжны Варвары удался больше, а grander affair, бала княжны Анастасии…

Даль и Курилов хмурились и отворачивались с напускным безразличием.