В погоне за махаоном - Иоланта Ариковна Сержантова

и не углядишь, — чуть устроит головушку на подушке леса, развалится на перине тучки, юркнет под белую простынку облака, и давай сны смотреть, звёзды считать, о хорошем загадывать. Тут уж до утра не добудишься, не допросишься. Ныне не так. Дорожит солнышко всяким мигом, как бы лучшим своим лучиком, — лелеет его, тянет стройной ножкой, либо тронет драгоценным пальчиком…

— Вот и туман — таков точно. — Бормочет озадаченный ветер луне. — Тащишь его за руку, а он влажный скользкий, нейдёт, вырывается, рвётся, ну и растянется, разляжется повсюду, так что кажется — пал в ноги, а в самом-то деле — хитёр, и не более того.

Луна ж в ответ безмолвствует. Зависима она от солнца, светла его светом, а туман — не меньше, как её младший брат. Пусть и названный, а всё одно — родня.

Подражательство

Самая крупная жемчужина небес — луна, с улыбкой взирала на то, как вздрагивает у неё под ногами трава. То сонм маленьких лягушат волновал мокрый после дождя ворс разнотравья. Многим из них вскоре не быть, и даже когда с головою скроет вода, из ила пруда их добудут ужи, либо цапли. Но кто уцелеет, тронет сердце своею приятностью и простотой.

Сил немного у них, часто вдруг становясь недвижимы, слушают мира дыхание, мерно и мирно. Вздохи совы и косули к другой поношенье, скрежет улиток, которые громко грызут, что под ногу попало, тикают будто.

Но покуда идут, а идут по компАсу24, недосуг лягушатам считать часы или дни, иль минуты…

Не предъявляя прав на престолы пней, обитые зелёным плисом мха, что попадаются им на пути, лягушата спешат напролом, не считаясь с препятствиями, не считая препятствием никого из тех, кто не сделает им скидки ни на наивность, ни на младость. От того-то и гонит закат цаплю спать, тем случай даёт, пусть не всем, но добраться.

— Туда, где окажется спасён?!

— Где поменьше едоков на их лягушачью братию, да и то, бывает, что подчистую их всех…

— Жаль. Уж больно милы.

Спустя ночь, когда солнце протерло глазок в облаках, будто в замерзшем оконце, поглядеть, что там делается без него внизу, оно заметило крошечного, меньше лесного ореха, единственного на всю округу лягушонка. Тот был сам не свой и на себя не похож, но более — на обломок коры коричного дерева. Да только не растут они в наших краях. Не растут.

Об этом не говорят…

Загодя до рассвета, лес полон детскими голосами. Они слышны не враз, но переливами, словно многие ручьи, что сорят холодными, весёлыми брызгами. Чудится, что они сдались, не выдержав натиска тех, кто позади и торопил их поскорее выглянуть, узнать, — что там, за пределами привычного уютного, но всё же сумрака. И теперь не сожалеют о том, хотя и опасливы, и научены, и придирчивы во всём, что касаемо правил жизни, пускай и с чужих слов.

Не испытавшие ещё собственных неудач, в минуты, когда ответ за себя держать лишь самим, они куда как разборчивее к недругам, столь осмотрительны вблизи равнодушных, а уж с каким тщанием выбирают тогда они себе друзей!.. Вот она, крепость желания досмотреть до конца хотя отпущенное, продлить то, недолгое, чему и имени-то не подобрать, но одна лишь тайна из союза бренного тела с вечной душой.

Так кто разбудил этих птах в эдакую рань? Кто позволил покинуть нагретый плюш одеял и отдалиться без спросу от мерного дыхания спящих родителей? — С холодком под ложечкой, что от чувства скоротечности бытия, от скользкого, зябкого его ручья, касающегося всякого, в ком отыщется хотя единая капля… не разума даже, — тут довольно и поползновения к тому! Дабы он был…

Лес поутру полон птичьими голосами. Они так похожи на голоса детей, что бегают туда-сюда с раскинутыми на сторону руками, едва касаясь друг друга, дабы чувствовать, знать, — рядом всегда кто-то есть, и ты в этом мире никогда не бываешь один.

— А как же про то, что надо пестовать отдельное человеческое «я», и что люди приходят в этот мир одинокими?

— То самость. Гордыня, не иначе. Подле любого из нас есть… Ну, впрочем, хватит, лишний раз не к чему…

— Об этом не говорят?!

— По-крайней мере, не так часто, как делаем это мы.

Ни больше ни меньше

Выпровоженный хозяйкой проветриться, пока та вымоет полы, я бродил в одиночестве по аллеям парка, переворачивая тростью сухарики дубовых листьев и сбивая с дорожки тугие мячики каштанов. Кроме меня в парке было ещё двое таких же бедолаг, что разносили время жизни на ногах, да ещё не по собственной воле, а по обычаю наших хозяек наводить порядок в одно и тоже время.

Мы не были представлены друг другу, но неизменно кланялись при встрече. Не знаю, что было этим двоим известно про мою персону, а я, со слов домовладелицы, знал, что это бездетный неженатый господин, взявший на воспитание сына своей покойной кузины. Живут скромно, но, судя по тому, что большую часть лета проводят на морском побережье, не бедствуют. Дядя, кажется дослужился до неких льгот, и имея доход с бумаг, обеспечивает и себя, и племянника, о воспитании которого печётся, не дозволяя ему быть глупее, чем он есть.

Вот и теперь, заметив мирно беседующих родственников, я поторопился перейти на соседнюю аллею, дабы услышать, про что они говорят. Не из любопытства вовсе, но по причине вынужденного безделья.

— Осень нынче, не начавшись ещё толком, сбила с панталыку ласточек, вскружив им головы тем, чему не бывать, чего не видать, а чтобы уж вовсе наверняка — зряшность с напраслиной на будущность возводить. — Начал дядя издали.

— Это как бы небылицы рассказывать? — Живо заинтересовался юноша.

— Отчего же!? Быль настоящую, правду правдивую, да только свою, а не ту, что для прочих