В погоне за махаоном - Иоланта Ариковна Сержантова

припасена. У каждого ж она по его образу и подобию, каковы мысли, такова жизнь. — Склонив на бок голову, поправил воспитанника дядя.

— Ну, а ласточки чего? — Не унимался любознательный племянник.

— Ласточки-то? Птицы малые, ума в них по мере, — сколь отпущено, столь имеется, ни меньше, ни больше, добры без меры, хитрости не сыскать, от того-то и не дано им познать глубины осенних козней.

Вот и давай они метаться. Но не то, чтобы противу своей воли, а словно бы вовсе её минуя, позабывши, — кто они такие, каковы и зачем.

— Загадками ты мне, дядя, рассказываешь. Не пойму я чего-то…

— Да чего ж тут… ты только рассуди: лето у нас было холодным и дождливым, в реку не зайди, обморозишься. А осень?! Лисою ластится, так что тает округа под её теплом, а вода, кой после Ильина дня обыкновенно студёнее с каждым рассветом, будто купель на мелководье в самое июльское пекло.

Вот и задумались теперь ласточки: то ли лететь им в тёплые страны, то ли повернулось всё вспять, и можно оставаться дома, ибо зимы в этот год не будет.

— Как это, не будет? — Испугался юноша. — А снежки с санками, а снеговик с оранжевым, обмороженным носом, а подарки на Рождество? И… дяденька, вы что-то не то говорите. Птицы не по теплу решаются лететь, а по тому, как день-то всё короче делается…

— Я и не спорю.

— Ну, так зачем тогда?…

— А, просто. Показалось, может быть. Мало ли. Видишь, вон божья коровка — неспелой ягодкой в спелой траве чудится. Так и тут.

Про что дальше разговор был, мне не узнать, каждый из нас пошёл в свою сторону. Я позабыл трогать каштаны в раздумье о том, как непрост показался мне теперь сей знакомец. Вместо того, чтобы на склоне лет наслаждаться и сторониться любых забот, кроме собственных, он растил паренька. Не себе в утешение, но для него самого, дабы человеком вырос. Ни больше ни меньше.

После дождя

Сразу после дождя, не дожидаясь, покуда насовсем стихнут его шаги, кружевной лист чистотела морщит аккуратный нос, брезгливо и надменно стряхивая с себя капли воды, ровно пыль.

Недавно лишившийся пушистых помпонов одуванчик, из невозможности боле себя украсить ничем, — тот не таков. Он держит бережно каждую из прозрачных горошин до последнего, сколь в состоянии ухватить разом, ну а коли когда и прольёт ненароком, — следом льёт ручьи уже из своих слёз. Не понять тогда, где из-за дождя, а где не выказанная его, цветочная печаль.

Хрен, раскинув вальяжно руки, перебросив на спину широкий шарф из плотной жатки, стоит, задравши нос к небу, не мешая последней, редкой уже воде, мочить щёки. Что ни говори, а крепок хрен: и умом, и в корнях своих уверен более, чем.

С эполетов листов кувшинки, по причине сродства интересов и идей, дождь не стекает, но лишь придаёт им ещё бОльшего сияния и элегантности, пущей парадности и величия. Заслуженного, впрочем. Невзирая на то, что все золочёные ордена кувшинки давно уж спрятаны по кубышкам на дне пруда, для их сиятельства значимость в ином. В осанке, умении держать себя, во взгляде и приказах, что отдаются чаще безмолвно, одним намерением распорядиться своею властью они неизменно побуждают повиноваться.

И когда уже всё округ выказало своё мнение об дожде, сосна, что чересчур проста и наивна, не решилась ещё с выбором, — как себя вести и куда девать свалившуюся с небес благодать. Частью собранная в одолженные у паука авоськи, она продержится там некоторое время, но прочая, что трепещет на самых кончиках каждой из ворсинок ея жёсткого меха, увы — обречена. И жаль обронить её сосне, да ветер, кой нагрянет в гости вот-вот, толкнёт играючи под локоток, дабы чмокнуть, вдохнуть смолистого духа с запястья исподтишка, так и посыплются капельки на землю, спеша друг за дружкой.

Дождь. Как бы ни был долог, он короток, словно жизнь, в которой лишь до и после, сожаления о прекрасном прошлом, надежды на счастливое потом, а по всё прочее время — слёзы и слёзы, и ничего не остаётся за душой, кроме неё самой.

Больше ничего

Ветер, шалопай и бездельник, на уроке чистописания желал только гав ловить, да проказничать, ну, а в этот раз притомился глядеть даже в окошко, на не замаранный ничьими письменами лист неба, и поставил на нём кляксу облака. Густо, смачно, так что забрызгал всё вокруг.

Небо, что доселе дремало мирно, вздрогнуло, вздохнуло и принялось приводить себя в порядок.

Перво-наперво включило оно воду, — по сухому-то ничего не оттереть. На землю, само собой, тут же закапало, под ногами прохожих захлюпало, у проезжих — зачавкало. От колёс фонтаны мути на стороны, от шагов — капли слякоти самим себе под колено, подолы в грязи.

У дворовых собак бока сосульками, пузо холодное, глаза несчастные. Коты — те похитрее, — кто куда, но повыше: лежат, щурятся брезгливо, мягкие лапки под себя, кончиком уха в такт каплям — супротив, шуршат хрящиком, мышам на зависть, людям в наставление.

А небу-то и дела нет, — все ему ровно посторонние, не ровня. Неудовольствий прочих не касается, знай, наряжается, в зеркала луж глядится, собою рядится.

На вымытую шейку надевает без счёту многие нити струй воды с продетыми на них аквамариновыми бусинами. Есть побольше, есть и помельче, но любая без изъяна, одна к одной. А что кроме небу надобно? — Чистая шея с чистой совестью, а больше и ничего.

Почтовая марка осени

Ранним вечером, когда на лбу сумерек проступили вены лишённых листвы ветвей, стало понятно, что уже совсем скоро можно будет отложить на будущий год надежды на не случившуюся истому июньских полдней и негу июльских вечеров.

По всё лето мне