После Европы - Иван Крастев

проблемах. Я был тем, кто, как только стихла музыка, включил свет и объявил конец вечеринки… В результате я годами жил словно под домашним арестом – уличные прогулки стали для меня опасным развлечением[66].

Папаконстантину не из тех коррумпированных греческих политиков, которые десятилетиями разворовывали страну. Он не богач, конвертировавший политическую власть в деньги. Он не принадлежит ни к одному из влиятельных греческих семейств, управляющих страной на протяжении века. Он – идеальный пример европейского меритократа, выходца из обычной семьи, получившего хорошее образование и поднявшегося по иерархии греческого общества. Место в правительстве Георгиоса Папандреу досталось ему не благодаря идеологическим воззрениям, а в силу компетентности и добросовестности.

Почему Папаконстантину и другие целеустремленные меритократы со всего континента вызывают такое раздражение в момент, когда мир особенно нуждается в их экспертизе и профессионализме? Почему люди, тяжким трудом обеспечивающие хорошее образование своим детям, отказываются доверять тем, кто это образование получил? Возможно ли, чтобы их, как выразился сторонник Брекзита Майкл Гоув, действительно «достали эксперты»?

Сегодня кризис ЕС принято обсуждать с точки зрения его космополитической природы или дефицита демократии, тогда как на самом деле он вызван кризисом меритократического видения общества. Лучшее тому подтверждение – рост недоверия к меритократической элите. Могут ли элиты быть легитимными как внутри, так и за пределами своей страны – таков ключевой для всего европейского проекта вопрос. Почему же меритократам так не доверяют, хотя далеко не они самые богатые или коррумпированные люди во власти?

Очевидно, меритократия как система, при которой правят наиболее талантливые и способные люди, предпочтительнее плутократии, геронтократии, аристократии и даже, возможно, демократии (власти большинства). Однако именно такому взгляду на общество сегодня вынесен вотум недоверия.

Ненависть к меритократическим элитам порождена не просто ксенофобской глупостью воинствующих популистов или растерянностью простых людей. Британский социолог Майкл Янг, впервые в середине прошлого века употребивший термин «меритократия», вряд ли был бы удивлен нынешним положением дел[67]. Он первый объяснил, что, хотя «меритократия» многим может показаться хорошей идеей, на деле такое общество обернулось бы катастрофой. Это было бы общество эгоистичных, высокомерных победителей и недовольных, отчаявшихся проигравших. Оно не было бы неравным, но таким, в котором неравенство оправдано разницей достижений. Триумф меритократии, утверждал Янг, привел бы к утрате политического сообщества.

Аналитики, изучавшие референдум о членстве Британии в ЕС, часто сходились во мнении, что результат голосования во многом стал следствием «медленного, но неуклонного сдвига в структуре и мнениях электората растущего влияния среднего класса и выпускников вузов, придерживающихся леволиберальных взглядов»[68]. В 1960-х более половины работающего населения Британии были заняты ручным трудом и менее 10 % голосующих имели высшее образование. К 2000-м годам рабочий класс сократился примерно до одной пятой работающих избирателей, из которых высшим образованием обладали уже более трети. Внезапно все утратили интерес к рабочему классу. Синие воротнички не потеряли свой политический вес, но аналитики перестали рассматривать их как группу, представляющую исследовательский интерес. Одновременно с этим резкий рост числа либерально настроенных университетских выпускников проложил между ними и остатками рабочего класса культурную пропасть. Миграция стала темой, согласия по которой двум Британиям было не достичь. Вопреки прогрессистским упованиям XX века, вместо консолидации образование послужило социальному разобщению.

Столь невыносимыми, особенно для тех, кто уступает им в социально-экономической гонке, меритократов делают даже не их академические достижения, а вера в то, что они преуспели потому, что работали больше других, были более компетентными и прошли испытания, с которыми другие не справились. Европейские меритократы – это наемная элита, в своем поведении немногим отличающаяся от футбольных звезд, которыми обмениваются успешные клубы на всем континенте. Они идеально подходят под определение «людей Отовсюду» Дэвида Гудхарта. Успешные голландские банкиры переезжают в Лондон. Компетентные немецкие бюрократы едут в Брюссель. Европейские институты и банки, подобно футбольным клубам, тратят колоссальные средства на приобретение топовых «игроков».

Но когда экономика замедляется или команды начинают проигрывать, фанаты быстро к ним остывают. Происходит это главным образом потому, что «игроков» с фанатами не связывают никакие человеческие отношения, кроме разве что совместного празднования победы. Не будучи выходцами из тех же мест, они не имеют ни общих друзей, ни воспоминаний. Многие игроки даже не происходят из стран, которые представляют их команды. Вы можете восхищаться наемными звездами, но у вас нет веских причин им сочувствовать. В глазах меритократических элит успех за пределами собственной страны лишь подтверждает их талант. Но в глазах большинства сама эта мобильность – повод для недоверия.

Люди доверяют своим правителям не только потому, что те компетентны, решительны и преданы делу, но поскольку убеждены, что в случае кризиса лидеры не бросятся наутек, а примутся за дело и придут на помощь. Как это ни парадоксально, именно «конвертируемые компетенции» правящих элит, их способность с одинаковым успехом управлять банком в Болгарии или Бангладеш либо преподавать в Афинах или Токио вызывают у людей наибольшее недоверие. Люди боятся, что в трудные времена меритократы предпочтут уехать, а не разделить участь оставшихся. В этом они мало походят на землевладельческую аристократическую элиту, привязанную к своим имениям, которые они не могут забрать с собой, если вдруг захотят скрыться. Не похожи они и на коммунистическую элиту, у которой всегда были лучшие товары, лучшее медицинское обслуживание и лучшее образование. Чего у них никогда не было, так это возможности покинуть страну. Обычному человеку всегда было проще эмигрировать. Как показал принстонский историк Стивен Коткин, коммунистические элиты были элитами «без выхода», в то время как меритократические элиты эпохи глобализации и объединения Европы – это элиты «без верности».

Традиционные аристократические элиты имели обязанности и обязательства и воспитывались с осознанием долга их исполнить. Его серьезность подтверждалась жизнями их предков, которые веками занимались тем же и чьи портреты украшали стены фамильных замков. В Британии, к примеру, доля молодых людей из аристократических семей, погибших в Первой мировой войне, была выше доли представителей низших классов. Новые элиты обучены управлять, но не обучены жертвовать. Их дети никогда не погибали (и не сражались) в войне. Характер и изменчивость новых элит наделяет их фактической автономией от своих наций. Они не зависят от образовательной системы своей страны (их дети учатся в частных школах) или государственной системы здравоохранения (они могут позволить себе лучшие больницы). Они больше не разделяют чувств своих сообществ. Люди воспринимают эту независимость элит как утрату влияния граждан. Меритократические элиты связаны между собой, но эти связи горизонтальны. Ведущий экономист из болгарской Софии состоит в приятельских отношениях с коллегами из Швеции, но ничего не знает