Скунскамера - Андрей Аствацатуров

— Ага, таким же маразмоном! — весело прокомментировал из кухни папа.

— Леня! — рассердилась мама. — Я с ребенком разговариваю!

— А чего с ним разговаривать? Ему вообще пора спать, а не молоть всякую ахинею, особенно на ночь.

Прошло несколько дней, и папа принес домой портрет Брежнева, аккуратно вырезанный из какого-то журнала. Они с мамой долго разглядывали его, перешептываясь и сдавленно хихикая, а потом прикнопили его к стене в коридоре. Гости всегда смеялись, глядя на этот портрет, дедушка хмурился, а партийная бабушка скептически качала головой и грозила пальцем.

Я часто, особенно когда оставался дома один, подходил к портрету и принимался его осторожно изучать. Брежнев смотрелся на нем уверенным, подтянутым и гораздо более молодым, чем по телевизору. Его расшитый золотом маршальский мундир был снизу доверху покрыт орденами, медалями и напоминал поставленную на бок клумбу, на которой в изобилии росли цветы, выращенные заботливой рукой опытного садовника. Я думал Брежневу, хоть он и вождь, наверное, тяжело изо дня в день таскать на себе такую клумбу, но смотрелся он в ней все равно шикарно. Я гордился вождем, но с нетерпением ждал, когда же настанет мой черед получать ордена и медали.

И вот, наконец, этот счастливый день моей жизни наступил.

В детском саду нам устроили прощальный вечер. Мы туда пошли втроем: я, мама и бабушка. Папа, несмотря на мамины просьбы, категорически отказался.

— Мне, — заявил он, — дома хватает одного жизнерадостного идиота, и разглядывать на протяжении часа целый выводок таких же я не собираюсь!

В большом зале, где обычно проходили утренники, мы, жизнерадостные идиоты, девочки и мальчики, сидели на низеньких скамеечках, составленных в два ряда. За нами на больших стульях расположились взрослые, в основном дедушки и бабушки. Напротив стоял массивный стол, покрытый тяжелой торжественной темно-красной скатертью, за которым сидели директриса, наша воспитательница Лариса Пална и чья-то мама. Лариса Пална была очень приветлива и не ругалась на нас, как обычно. Возможно, она радовалась, что нас, засранцев, видит в последний раз. Странно, что я вообще обратил на это внимание, потому что был напуган всей торжественной обстановкой, скатертью, громоздким графином на столе, большими вспученными воздушными шарами, свисавшими на разной высоте с оконного карниза, и огромными бусами на директрисе. У меня сосало под ложечкой. Очень хотелось писать, и я из-за этого боялся пошелохнуться. Другие дети, даже самые бойкие, тоже сидели смирно, глядя прямо перед собой.

Директриса попросила тишины, хотя в зале и так было тихо, грузно поднялась и произнесла длинную речь, из которой я от волнения и страха не понял ни слова. Потом нас по одному начали вызывать к столу. Каждому громко хлопали, под это хлопанье надевали на шею медаль и совали красную картонную книжечку, диплом.

Мою фамилию объявили последней. Я, испуганный до полусмерти, и мало что соображая, под аплодисменты подошел к столу. Мне надели медаль, вручили диплом, сказали «молодец», и я вернулся на свое место. Что было потом, у меня в памяти не сохранилось. И это странно, потому что события детства я часто вижу гораздо ярче и яснее, чем то, что со мной происходит сейчас.

Помню, как уже дома, на кухне, мы все: я, мама, папа, бабушка — сидели за столом и пили чай с пирожными, которые достала по такому случаю Любовь Григорьевна. Мама с бабушкой наперебой рассказывали папе, как Андрюше вручали медальку с дипломом. Папа морщился, просил сменить тему, махал рукой, говорил «мне и так уже все ясно». Но они его словно не замечали. Бабушка рассказала, что на торжественном вечере некоторые родители, она обратила внимание, волновались не меньше детей.

— Я сидела рядом с одним мужчиной, — говорила она. — Видный такой, с усами. Наверное, военный. Так он очень переживал, все дергался. И даже, я слышала, сказал соседке, что боится, как бы его дочь не описалась со страху.

— Это Ани Шамаевой папа, — вмешался я, оторвавшись на секунду от пирожного. — Она всегда писается. Мы ей даже кличку придумали — «водопровод».

— Что за глупости! — рассердилась бабушка. — Девочка просто болеет. Нельзя над этим смеяться, слышишь! Неприлично!

— Идиоты, — вздохнул папа и отхлебнул чай. — Вечно эти олухи какую-нибудь глупость выдумают. Нет, чтобы стихотворение хорошее выучить.

— Леня, не забывай, сколько им лет и сколько тебе! — сказала мама.

— Я, промежду прочим, в их годы…

— Ой, ты в их годы! — насмешливо махнула рукой мама.

— Между прочим, Лёсик в детском саду вел себя очень прилично! — ревниво заметила бабушка и продолжила: — Ну так вот… А нашего Андрейку вызвали последнего. Помнишь, Верочка?

— Кажется, да… Андрюша! Хватит есть столько пирожных! Тебя стошнит!

— Да не кажется, а точно! Андрейкин диплом лежал самым первым, по алфавиту. Там эта дама… директор… как ее?

— Нелли Пална, — подсказала мама.

— Нелли Пална. Она взяла Андрейкин диплом… Лёсик, ты меня слушаешь?

— Да, мама.

— Не смогла прочитать фамилию и отложила его в сторону. А потом, в самом конце, когда деваться уже было некуда, все-таки вызвала Андрейку, но самого последнего.

Я почувствовал обиду. Мало того, думал я, что все меня считают олухом царя небесного и лодырем, так еще мне и фамилия досталась какая-то не такая, сложная. Из-за нее я теперь все время буду самым последним.

Однако эти опасения, как вскоре выяснилось, совершенно не подтвердились. В школьном журнале моя фамилия всегда стояла самой первой. Учитель физики даже называл меня «человеком номер один», когда я получал двойку по его предмету. И всякий раз принимался хохотать над этой фразой. Видимо, она и в самом деле была очень остроумной.

Непонятные фамилии меня всегда смущают, также как и неприличные надписи на стенах туалета. И даже иногда пугают. Пять лет назад я принимал в одном питерском вузе вступительные экзамены. Все шло своим чередом. Сначала я внимательно и строго беседовал с дрожащими абитуриентами, стараясь унять усиливавшееся с каждой минутой отвратительное ощущение собственной значимости. Потом, как это обычно бывает, мне сделалось до смерти скучно. Абитуриенты садились напротив меня, отвечали, вставали и уходили. Садились, отвечали, вставали, уходили. И так несколько часов подряд. Испуганные дети, только что выскочившие из кошмарных закупоренных классов. В какой-то момент мне стало казаться, что даже лица у них у всех одинаковые.

Пока за мой стол одна за другой не сели две девушки. Одна в документах значилась как «Жавно», а другая — «Ялда». В первую минуту я не придал этому обстоятельству никакого значения. Фамилии и фамилии. Вот когда я был маленьким, у одного футболиста из «Динамо» была фамилия «Жуликов». И ничего. Бегал, играл, даже голы забивал.

Или, например, партийный деятель Куйбышев. Его именем раньше называлась большая шумная улица на Петроградской стороне. Согласитесь, тоже ведь не очень благозвучная фамилия. Так и тянет сказать «Хуйбышев». Но мы ведь сдерживались. Все, кроме диссидентов, конечно. Жили рядом, ездили по этой улице и не обращали внимания.