Волжский рубеж - Дмитрий Агалаков

Никто уже не смеялся, разве что хмуро улыбались, вцепившись в ружья и потупив взгляды. Опалив пальцы и поморщась, Иван затушил крохотный сплющенный окурок, опустил в карман.

– Махорку с окурочка сберегу, – сказал он. – Вдруг еще пригодится? Хотя вряд ли! – махнул рукой солдат. – Пожили-подымили – надо и честь знать!

Хотел еще что-то сказать, но по рядам понеслось громогласное: «Кончай перекур! Стррройся!». Ротные и младшие офицеры, придерживая сабли, уже забегали в темноте по рядам своих подразделений, зорко оглядывая суетливо оживавшие шеренги.

– Вот, Гаврила, и сказке конец! – прихватив винтовку, только и сказал Иван Журавлев. – Теперича прямехонько в рай! Усом к усу, штык к штыку!

Товарищ его промолчал – не ответил.

– Генерал наш! – через пять минут понеслось по рядам. – Генерал! Выступаем, стало быть!

Мимо Томского полка через мглистую ночь проскакал генерал Соймонов с офицерами штаба и ординарцами. Спустя пару минут, вырвавшись из своих подразделений, к нему присоединились командиры полков.

– Идти тихо, господа офицеры! – лично объезжая боевой состав, давал наставления Федор Соймонов своим полковникам. – Никакой брани! Услышу хохот – накажу, так и знайте! Идем вдоль Килен-балки, переходим по Кабаньей тропе на ту сторону, ну а там – тише воды, ниже травы! Следить за солдатами! Любой окрик расценю как предательство кампании! Лично эполеты сорву! Через пять минут – в путь!

Севастополь считался городом-бухтой, Богом созданным для мореплавателей всех времен. Тут держали свои судна древние киммерийцы, затем – греки, позже – турки. Изрытый глубокими бухтами берег так и зазывал корабли для отдыха, зимовки, ремонта. Тут князь Потемкин и основал город-порт, город-крепость, за что получил почетное прозвище Таврический. У каждой бухты было свое назначение. В Севастопольской, самой главной, идущей к развалинам Инкермана, как и в Южной бухте, второй по величине, зимовал военный флот; в Корабельной разгружались торговые суда; у Куриной бухты выросли хлебные склады; в Инженерной и Карантинной суда подолгу чинили. А вот в Килен-бухте еще во времена Потемкина чистили от ракушек, водорослей и прочих наростов днища судов, и в первую очередь их кили. Оттого и называлась она – Килен-бухтой. Но если подходы для кораблей в Севастополе были особо выгодными, то берег оставлял желать лучшего. И все потому, что каждая из бухт, вырвав из северо-западного побережья Крыма свой лоскуток земли, имела продолжение в виде балки – глубокого оврага, настоящего шрама, который тянулся на версту, а то и более в глубь суши. Одним из таких глубоких и продолжительных оврагов и была Килен-балка, которую предстояло перейти генералу Соймонову в самом удобном месте, по Кабаньей тропе, в полутора верстах от Севастополя, иначе говоря, точно в середине между городом-крепостью и позициями англичан на Сапун-горе.

В шесть часов утра, когда отряд на три четверти перебрался на другую сторону Килен-балки, к генералу подлетел вестовой командующего. Неподалеку остановилось и сопровождение – с десяток матерых казаков в тяжелых шапках, при саблях, во главе с хорунжим. Надежная охрана!

– Ваше превосходительство, срочное донесение! – отрапортовал вестовой. – Диспозиция от его светлости генерала Данненберга!

– Диспозиция? – принимая документ, удивился Соймонов. – За час до битвы?..

Генерал сорвал печать и стал читать, но его адъютанты и штабисты, следовавшие за командиром, сразу отметили, как тот стал меняться в лице – нахмурился, посуровел.

– Да что же там, Федор Иванович? – спросил ехавший рядом генерал-майор Андрей Вильбоа.

Генерал остановил коня, поднял руку. Его примеру последовали и другие офицеры. Пошла перекличка – первая колонна отряда сбавляла темп движения.

– Вот тебе и весточка, – покачал головой Соймонов. – Согласен я с Петром Аркадьевичем, да отчего ж так поздно? – он взглянул на вестового Данненберга. – Отчего?!

– Не могу знать! – выпалил вестовой. – Лошадей не жалели, – бойко говорил тот. – Получили пакет, ваше превосходительство, и тотчас к вам! Прямиком из ставки!

– Опоздал ты, голубчик из ставки, – разочарованно покачал головой Федор Иванович и обратился к Вильбоа. – Вот послушай, любезный Андрей Арсеньевич. «Генерал-лейтенанту Соймонову. Имею все основания пожелать изменить диспозицию главнокомандующего пресветлого князя Меншикова и приказываю не переходить Килен-балку, а идти по правой стороне на противника. Полагаю также полезным иметь за правым флангом вашим главные резервы вверенных вам войск, ибо левый фланг их будет совершенно обеспечен оврагом Килен-балки и содействием войск генерал-лейтенанта Павлова, которые переправятся через Черную речку. Предписываю начинать военные действия часом ранее назначенного времени, а именно в 5 часов, чтобы менее подвергаться огню английских осадных батарей в начале движения. Генерал от инфантерии Данненберг».

– Да-а, – выдохнул Вильбоа. – Воистину – дела!

И впрямь «голубчик из ставки» опоздал. Было поздно: большая часть отряда Соймонова уже перешла Килен-балку. На возвращение и следование новым инструкциям времени никак не оставалось!

– А жаль, Андрей Арсеньевич, ох как жаль! – Соймонов вновь разочарованно покачал головой. – А то ведь будем еще толкаться с Павловым между Черной речкой и Килен-балкой, тереться друг о друга боками, пока англичане лупить по нам картечью станут. Да что толку теперь мучиться! Будем следовать первоначальному плану – Петру Андреевичу Данненбергу стоило быть расторопнее! Отправляйтесь, капитан, в ставку, – обернулся он к вестовому, – и скажите: поздно. Теперь, если поползем обратно через овраг, с рассветом будем перед англичанами как на ладони. Встретим осеннее солнышко как раз под огнем батарей генерала Бентинка – он ближе всех к выбранному Данненбергом коридору. С Павловым некому будет объединяться – на подступах к Сапун-горе все и поляжем. Езжайте, капитан, поторопитесь!

Вестовой козырнул, махнул рукой казакам, и вскоре их отряд поглотила сырая крымская ночь. Все еще стояло тепло, хоть давно вступила в свои права осень, и утро обещало быть туманным…

…Спустя два часа, в начале шестого, восемнадцатитысячный отряд генерала Федора Соймонова был на расстоянии мили от позиций англичан. Русские двигались осторожно через вязкий приморский туман. Солдаты второй роты Томского полка, как и другие, шли, затаив дыхание. Глядели под ноги, чтобы лишний раз веточка не хрустнула! Эта спасительная пелена и таявшая ночь были их главными защитниками, их надеждой. Лошадям артиллерии перевязали морды и те недовольно раздували ноздри, но терпели. Ржание тотчас выдаст, продаст врагу с потрохами! Но шли тяжело, вязко. Размокла глина от проливного ночного дождя. Хлюпанье и шлепанье только и разносилось. И шепоток – тесный, сжатый, гулкий. От шеренги к шеренге, от полка к полку. Но большинство молчало. Впереди – великий труд.

– Что, шутник, отпала охота шутить? – тихонько спросил Гаврила Мошкин у Ивана Журавлева. – Скукожился, а?

– Отчего ж отпала-то? – ответил тот вопросом на вопрос. – Отчего ж скукожился? – Говорил он шепотком. – Нельзя, господин рядовой, шутить в этот ранний час! Никак нельзя! Боюсь, вытащат из строя, назад, в Севастополь, на гауптвахту отправят. Придется баланду лопать да тараканов не стенке считать. Вот радость! – Он подмигнул ближним солдатам, физиономии которых уже вовсю расплывались. – А я с вами хочу! И на кого я тебя оставлю, а, Мошкин? Я ж без тебя затоскую!