Дерево забвения - Нэнси Хьюстон

обычно не любят больших городов.

— Но ведь мы живем между двумя парками, мама! И у многих людей есть собаки!

Ты слышишь, как Лили-Роуз на том конце провода глубоко вздыхает. Ты не называла ее мамой после вашей ссоры из-за «Прослушки» больше года назад.

— Пожалуйста, мама! Я буду гулять с ним утром и вечером, обещаю! Я все возьму на себя, кормежку, прививки, все. Хорошо? Пожалуйста, мама! Хорошо?

Между вами повисает напряженное молчание, которое Лили-Роуз наконец прерывает вздохом:

— Ладно, хорошо. Скажи дедушке с бабушкой, что все о’кей, я разрешаю тебе взять щенка. Как-нибудь справимся.

Ты не можешь удержаться от победоносной улыбки, возвращая мобильник Эйлин. Присев, ты берешь щенка на руки и шепчешь ему на ушко хорошую новость.

— Как ты его назовешь, Шейна? — спрашивает мистер Фостер.

Застигнутая врасплох, ты колеблешься. В голове крутятся слова колли, хаски, Лэсси… Подняв глаза, ты различаешь табличку с названием улицы, где вы находитесь.

— Пуласки, — говоришь ты твердо, и все смеются. — Его зовут Пуласки, — повторяешь ты громче.

В возрасте двух недель Пуласки еще достаточно мал, чтобы легко поместиться в дорожную сумку Эйлин. Подняв его в салон Грейхаунда, ты видишь чистокровную борзую, которая бежит к автобусу, и находишь ее до смешного невзрачной и уродливой в сравнении с твоей чудесной помесью. Каждый раз, когда Пуласки скулит, ты суешь руку в сумку, чтобы погладить его, и он тотчас успокаивается. Чувствуя себя способной утихомирить его, ты содрогаешься от счастья. На остановке в Хартфорде ты надеваешь ему поводок, и вы вместе бегаете по площадке для отдыха. Когда вы снова садитесь в автобус, водитель широко улыбается тебе, и ты знаешь, что у тебя блестят глаза.

* * *

ПОКУДА БОГИ УПОРНО, ЕДИНОДУШНО БЕЗМОЛВСТВУЮТ, МОИ РАЗНЫЕ «Я» ГОВОРЯТ ВСЕ ОДНОВРЕМЕННО: ОНИ ВОРЧАТ, ХНЫЧУТ, КРИЧАТ И РУГАЮТСЯ, ПРЕВРАЩАЯ МОЙ МОЗГ В ОЖИВШУЮ ВЕРСИЮ «КАПРИЧОС» ГОЙИ.

— ВЫ ЕХАЛИ ПОЕЗДОМ, МЫ ПЛЫЛИ ПАРОХОДОМ, ГОВОРИТ ОДНО ИЗ НИХ. ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, У ВАС НЕ БЫЛО ВДОБАВОК КО ВСЕМУ МОРСКОЙ БОЛЕЗНИ.

— У НАС БЫЛИ ВСЕ ВОЗМОЖНЫЕ И МЫСЛИМЫЕ БОЛЕЗНИ, ГОВОРИТ ДРУГОЙ ГОЛОС, БОЛЕЛИ СЕРДЦЕ И ЖЕЛУДОК, БОЛЕЛИ ДУША И НУТРО.

— У НАС ТОЖЕ ВСЕ ЭТО БОЛЕЛО… И К ТОМУ ЖЕ НАШЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ДЛИЛОСЬ ПОЛГОДА, ВАМ-ТО НАДО БЫЛО ПЕРЕСЕЧЬ ВСЕГО НЕСКОЛЬКО ЕВРОПЕЙСКИХ ГРАНИЦ, НЕ ЦЕЛЫЙ ОКЕАН. СКОЛЬКО ЭТО ЗАНЯЛО, НЕДЕЛЮ ИЛИ ДВЕ?

— ПУТЬ ЛЕГКО МОГ ДЛИТЬСЯ МЕСЯЦ, С ОСТАНОВКАМИ, СТОЛЬ ЖЕ БЕСКОНЕЧНЫМИ, СКОЛЬ И НЕОБЪЯСНИМЫМИ, В ЧИСТОМ ПОЛЕ, И МЛАДЕНЦЫ КРИЧАЛИ В ТЕМНОТЕ. У ВАС-TO НЕ БЫЛО С СОБОЙ ДЕТЕЙ: НОВОРОЖДЕННЫХ У ГРУДИ МАТЕРИ, БЕРЕМЕННЫХ ЖЕНЩИН, ВЗДУМАВШИХ РОЖАТЬ.

— НЕТ, ТОЛЬКО САМЫЕ КРЕПКИЕ МОЛОДЫЕ МУЖЧИНЫ И САМЫЕ ПЛОДОВИТЫЕ МОЛОДЫЕ ЖЕНЩИНЫ. ЛУЧШЕЕ ИЗ АФРИКАНСКОГО ГЕНЕТИЧЕСКОГО НАСЛЕДИЯ, СЛИВКИ СЛИВОК, САМЫЙ ЦВЕТ, СОРВАННЫЙ, ВЫРВАННЫЙ, ЭКСПОРТИРОВАННЫЙ, ДЕПОРТИРОВАННЫЙ, ГОД ЗА ГОДОМ ЧЕТЫРЕ СТОЛЕТИЯ… ПО ЭТОЙ ВОТ ПРИЧИНЕ СЕГОДНЯ АФРИКЕ ТАК ТРУДНО НАГНАТЬ ДРУГИЕ КОНТИНЕНТЫ, РАЗБОГАТЕВШИЕ НА НАШЕМ ДАРМОВОМ ТРУДЕ.

— ДОСТАНЬ-КА КАЛЬКУЛЯТОР: ВЫ ПОТЕРЯЛИ ДВЕНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ ЧЕЛОВЕК ЗА ЧЕТЫРЕ СТОЛЕТИЯ, МЫ — ШЕСТЬ МИЛЛИОНОВ ЗА ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ. ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ДЛЯ ВАС, КОГДА ВЫ ПРИБЫВАЛИ ПО НАЗНАЧЕНИЮ, ЕСЛИ ВАМ УДАВАЛОСЬ ПЕРЕЖИТЬ ПУТЕШЕСТВИЕ, ЭТО НЕ ОЗНАЧАЛО АВТОМАТИЧЕСКИ СМЕРТИ. СМОТРИТЕ, СКОЛЬКО ИЗ ВАС ВЫЖИЛИ, ЧТОБЫ РАССКАЗАТЬ ИСТОРИЮ.

— ТО, ЧТО МЫ ПРЕТЕРПЕВАЛИ НА ПЛАНТАЦИЯХ… ВЫ НАЗЫВАЕТЕ ЭТО ЖИЗНЬЮ?

— ДА, Я НАЗЫВАЮ ЭТО ЖИЗНЬЮ.

— НАС УБИВАЛИ РАБОТОЙ.

— НАС ТОЖЕ УБИВАЛИ РАБОТОЙ, А ПОТОМ ПРОСТО УБИВАЛИ. НАША РАБОТА БЫЛА ЛИШЕНА СМЫСЛА. ВАША, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ПОЛОЖИЛА НАЧАЛО ПРОМЫШЛЕННОЙ РЕВОЛЮЦИИ И СПОСОБСТВОВАЛА ОБЩЕМУ БЛАГОСОСТОЯНИЮ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.

— ЧТО В НЕМ ТАКОГО ХОРОШЕГО, В ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ?

ГОЛОСА ДЕЛАЮТ ПАУЗУ, НО ПОТОМ РАЗОРЯЮТСЯ ЕЩЕ ПУЩЕ.

— У ВАС-TO БЫЛО ВРЕМЯ ПЕТЬ, ВЫ ИЗОБРЕЛИ ДЖАЗ, БЛЮЗ И СПИРИЧУЭЛС И ПЕРЕДАЛИ ИХ ВАШИМ ДЕТЯМ. НАША ЖЕ КУЛЬТУРА БЫЛА УНИЧТОЖЕНА.

— НАША ТОЖЕ. НО МЫ НЕ СДЕЛАЛИ ИЗ ЕЕ УНИЧТОЖЕНИЯ КУЛЬТА. ПОТОМУ ЧТО ВЫ УМЕЛИ ЧИТАТЬ, А МЫ НЕТ, ВЫ МОНОПОЛИЗИРУЕТЕ ВНИМАНИЕ МИРА, ДЕЛАЕТЕ ДЕНЬГИ, СТРОИТЕ ПАМЯТНИКИ, ВЕШАЕТЕ МЕМОРИАЛЬНЫЕ ТАБЛИЧКИ, ДЕРГАЕТЕ ЗА НИТОЧКИ, ДИКТУЕТЕ ЗАКОНЫ, ВЛИЯЕТЕ НА ПРАВИТЕЛЬСТВА…

— ЭТО ВЕРНО, НАША ТРАДИЦИЯ БЫЛА КНИЖНОЙ, А ВАША УСТНОЙ.

— НАВЕРНО, ПОЭТОМУ ВЫ НЕ УМЕЕТЕ ТАНЦЕВАТЬ.

— КАК ЭТО МЫ НЕ УМЕЕМ ТАНЦЕВАТЬ? ДА ВЫ БЫЛИ КОГДА-НИБУДЬ НА ТРАДИЦИОННОЙ ЕВРЕЙСКОЙ СВАДЬБЕ?

— ДА, ПОТОМУ И ГОВОРЮ, ЧТО ВЫ НЕ УМЕЕТЕ ТАНЦЕВАТЬ.

С КЕМ ТЫ РАЗГОВАРИВАЕШЬ, ШЕЙНА?

— САМА С СОБОЙ, ШЕЙНА. Я РАЗГОВАРИВАЮ САМА С СОБОЙ.

Манхэттен, 1970

Павел начинает терять слух; волосы Дженки седеют и редеют; он страдает язвой желудка, а она артрозом. На традиционном воскресном обеде в Ривердейле присутствует теперь Арнольд, друг Джереми, адвокат, специализирующийся на налоговом праве. На неделе двое мужчин живут парой в Хобокене; в выходные они развлекаются порознь на юге Манхэттена. Павел находит у Арнольда массу достоинств, среди которых хороший вкус по части кубинских сигар и коньяка; Дженка же, напротив, холодна с ним, невольно видя в нем дверь, захлопнувшуюся перед носом ее мечты о потомстве.

Никогда стареющая чета не упускает случая выказать свой ангст[15] перед бесплодием обоих сыновей.

— О! Мы уже отчаялись, — говорят они, как бы передавая друг другу микрофон и делая вид, что шутят, хотя им совсем не до шуток. — Чем мы прогневили Господа Бога, чтобы заслужить таких детей? Фейгеле и монах.

— Серьезно, Джоэль, — говорит Дженка, — с каких пор ты решил стать монахом? Ни мяса, ни алкоголя, ни табака… И по части мужских шалостей тоже никак, верно?

— Я не должен был тебя ругать за покупку «Модерн мен», — вздыхает Павел, печально качая головой.

Все смеются, в том числе и Джоэль, что избавляет его от необходимости отвечать на вопрос Дженки.

— Почему ты никогда не приводишь к нам своих подружек? — не унимается та в следующее воскресенье. — Мы недостойны с ними познакомиться?

Даже когда родители не поют его вслух, их рефрен постоянно звучит у него в ушах: Когда же ты женишься на хорошей еврейской девушке и подаришь нам выводок внуков в утешение за потерю всех наших друзей, родных и соседей, вырванных из спокойной жизни в Праге, Брно, Остраве и Теплице, увезенных в Терезин и убитых в Берген-Бельзене и Освенциме?

Однажды майским вечером, решив пообедать в «Террасе», ресторане, расположенном на крыше Батлер-холла, Джоэль заметил новую официантку, хрупкую и грациозную, с тонким лицом и черными как смоль волосами, немного похожую на Одри Хепберн. Она принимает у него заказ, и глаза Джоэля непроизвольно начинают следить за перемещениями молодой женщины по террасе. Это его удивляет. Вот уже пятнадцать лет его мозг убивает в зародыше любой трепет сексуального интереса, еще прежде чем он