Дерево забвения - Нэнси Хьюстон

Ты убегаешь в туалет и хлопаешь дверью перед ее носом.

Джоэль следит за вашим конфликтом издалека и ничего не может сделать для его разрешения. В своих ежедневных электронных письмах он лишь пишет, как ему не терпится познакомиться с новым членом семьи.

Наконец однажды, в конце сентября, он сообщает тебе эсэмэской, что такси из аэропорта уже подвезло его к Батлер-холлу. Как во времена твоего детства, ты мчишься по коридору и с разбегу бросаешься папе на шею… вот только теперь ты выше его и едва его не опрокидываешь.

Потом ты разражаешься рыданиями.

— Лили-Роуз мне не мать, — говоришь ты. — Она кастрировала Пуласки, и я никогда больше не буду с ней разговаривать.

— Не переживай, моя крошка, — бормочет Джоэль, пытаясь выглядеть сильным и надежным, несмотря на свои шестьдесят четыре года и шестнадцать часов разницы во времени. — Все будет хорошо.

На этот раз, однако, он ошибается.

* * *

ЭРВЕ, МНЕ НЕ ДАЕТ ПОКОЯ ТЕМА БЕРЕМЕННОСТИ НА ПЛАНТАЦИЯХ.

ДАЖЕ КОГДА ОТЕЦ РЕБЕНКА БЫЛ ВАШИМ ЛЮБИМЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, ЭТО НАВЕРНЯКА БЫЛО ДУШЕРАЗДИРАЮЩЕ — НОСИТЬ, ПОТОМ КОРМИТЬ И ТЕТЕШКАТЬ МАЛЫША, ТОЧНО ЗНАЯ, ЧТО ВЫ ЕГО ПОТЕРЯЕТЕ — В ВОЗРАСТЕ ДВУХ, ПЯТИ ИЛИ ДЕСЯТИ ЛЕТ, — И, ГЛАВНОЕ, ЗНАЯ, КАКАЯ ЖИЗНЬ ЕГО ЖДЕТ. НО, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ВЫ МОГЛИ БЕСКОНЕЧНО ЛАСКАТЬ, УСПОКАИВАТЬ ЕГО, ПЛАЧУЩЕГО, ПЕСНЯМИ О БОГЕ И ИИСУСЕ, О ДАЛЕКОЙ РЕКЕ, О НАДЕЖДЕ И ТЕРПЕНИИ, И МОЛИТЬСЯ О ТОМ, ЧТОБЫ ВСТРЕТИТЬСЯ С НИМ НА НЕБЕСАХ ПОСЛЕ СМЕРТИ.

НО КОГДА ОТЕЦ БЫЛ ВАШИМ УГНЕТАТЕЛЕМ И НАСИЛЬНИКОМ, КАК НЕ СОЙТИ С УМА, ПО МЕРЕ ТОГО КАК ЕГО ДИТЯ РАСТЕТ В ВАШЕМ ЧРЕВЕ? ХОЗЯИН — ИЛИ ОДИН ИЗ ЕГО СЫНОВЕЙ, БРАТЬЕВ, КУЗЕНОВ ИЛИ ДРУЗЕЙ — ОВЛАДЕЛ ВАШИМ ТЕЛОМ И ИЗЛИЛ В НЕГО СВОЕ СЕМЯ, ОНО ПРОРОСЛО, И У ВАС ВПЕРЕДИ ДЕВЯТЬ ДОЛГИХ МЕСЯЦЕВ, ЧТОБЫ РАЗМЫШЛЯТЬ ОБ ЭТОМ, ДЕВЯТЬ ДОЛГИХ МЕСЯЦЕВ, ЧТОБЫ ОТТОРГНУТЬ РЕБЕНКА, КОТОРОГО ВЫ КОРМИЛИ МОЗГОМ ВАШИХ КОСТЕЙ, БАЮКАЛИ ДВИЖЕНИЯМИ ВАШЕГО ТЕЛА, УСПОКАИВАЛИ МУЗЫКОЙ ВАШЕГО ГОЛОСА.

Манхэттен, 1970–1975

Профессор Рабенштейн теперь человек женатый, и университет предоставляет ему в Батлер-холле квартиру с дополнительной комнатой. Джоэль перевозит вещи Натали из Вест-Вилледжа и говорит ей, что она, если хочет, может бросить работу официантки: ему будет только в удовольствие содержать ее, пока не сложится ее карьера актрисы. Натали в восторге, она согласна. Хозяйством занимаются темнокожие женщины, которые живут в самых дальних уголках Куинса и Бруклина и проводят по три часа в день в метро.

На воскресных обедах в Ривердейле Дженка и Павел обращаются с новоиспеченной снохой как с принцессой. Дженка закармливает ее жирными кушаньями и сахаристыми сладостями, чтобы округлить бедра и тем самым облегчить роды. Но у них, конечно, все впереди, думают они, когда в половине пятого машина четы выезжает задним ходом с их аллеи, чтобы успеть вернуться на Манхэттен до пробок. Не горит. Натали так молода! Ей всего двадцать лет… двадцать один… двадцать два…

В первые годы брака Натали и Джоэль прилагают искренние усилия, чтобы освоиться каждый в мирах друг друга. Джоэль проводит вечер за вечером в барах на Бродвее, кивает и улыбается, глядя, как его жена поглощает ошеломительные количества алкоголя и сигарет, мутных идей и гамбургеров с кровью, а сам между тем мысленно переписывает проблематичный абзац статьи, над которой сейчас работает, и ждет, когда настанет время уходить. А Натали проводит вечер за вечером в душных квартирах профессоров, которые старше ее родителей, отчаянно таращась на хрустальные бокалы, серебряные приборы и меню, на преодоление неизбежных этапов которого уходит три часа, в то время как Джоэль и его коллеги беседуют на абстрактные темы, а их жены скромно помалкивают рядом. Одетая в маленькое черное платье, Натали так юна, стройна и сексуальна по контрасту с этими дамами — размалеванные лица, лифтинг, выкрашенные в рыжий цвет волосы, диеты и аэробика, — что она зачастую чувствует себя лишь очередной блестящей медалью на лацкане своего знаменитого мужа.

Как-то одна из жен делает великодушную попытку включить ее в разговор — поворачивается к ней и, понизив голос, спрашивает, есть ли у нее дети. Натали краснеет, опускает глаза и качает головой — нет… Но позже, в такси с Джоэлем, она взрывается:

— Мне хотелось сказать: «Нет, но я сделала семнадцать абортов». Или: «Нет, но, по правде сказать, я ненавижу детей, а вы?»

— Но дорогая, почему ты все время молчишь? — протестует Джоэль. — Почему ты думаешь, что людям неинтересно то, что ты можешь им сказать?

Расплакавшись, Натали объясняет, что ничего не понимает в темах, на которые они говорят, что ей на все это плевать с высокой колокольни, и, вообще, не надо было идти с ним на этот вечер.

Через некоторое время им приходится признать, что профессора и актеры — категории взаимоугнетающие, и их друзья смешиваются примерно так же легко, как вода и масло.

Поездки за границу приносят мало успокоения. Университеты во всем мире приглашают Джоэля читать лекции о неолитической революции[18], о закате животного жертвоприношения, становлении животного рабства и отношении всех этих феноменов к современной войне. Каждый раз он уговаривает Натали поехать с ним. «Вот увидишь, — говорит он, — Лондон — фантастический город, мы пойдем в театр… Вот увидишь, Мексика великолепна, мы посмотрим пирамиды ацтеков и майя… Вот увидишь, Флоренция очаровательна… Вот увидишь…» Каждый раз Натали артачится, но работы у нее нет, одиночество она плохо переносит и дает себя уломать… о чем сразу же жалеет.

На обедах, устроенных за границей в честь Джоэля, его супруге часто преподносят символические подарки: букет цветов, статуэтку, типичную безделушку местных промыслов. Натали обычно бросает их в мусорное ведро в отеле перед отъездом; однажды, обезумев от ярости, она швыряет дорогой флакон духов из окна их номера на семнадцатом этаже.

И поскольку Джоэль реагирует на эти перепады настроения с бесконечным терпением, скандалы усиливаются. Весь вечер на людях Натали ходит с приклеенной улыбкой; когда же они остаются вдвоем, она дает себе волю, дуется, кричит и топает ногами. Но как она ни пытается всеми способами вывести из равновесия своего идеального мужа, сорвать его с катушек — все тщетно. Даже когда она в истерике билась лбом о пол их гостиничного номера, Джоэль ни разу не сорвался. И, подобно толстому бежевому ковру, по которому она, рыча, катается, великодушное молчание мужчины лишь усугубляет отчаяние женщины.

Так чете Рабенштейн удается испортить поездки в Мексику, в Лондон, во Флоренцию, в Вену,