Катарсис-1. Подноготная любви. Психоаналитическая эпопея - Алексей Меняйлов

Глубже — это значит понимать, почему Софья Андреевна была заинтересована в том, чтобы все её дети и внуки выросли бездельниками, и почему все 38 оказавшихся под её влиянием таковыми и выросли.

Глубже — это значит понимать закономерность того, что во времена владычества государственной религии под названием православие человека, пытавшегося освободиться от всех видов некрополя, от церкви отлучили, а во времена следующей, тоже государственной религии под названием коммунизм в систему государственных музеев Толстого не допустили ни одного толстовца (или ни один из них не счёл для себя возможным работать в этих иерархиях). Но вот вслед за царизмом пал и коммунизм, однако ничего не изменилось. Жаль Льва Николаевича. Обоврали его личную жизнь, обоврали и его религиозные убеждения. Льву Николаевичу не нравилось, что на его родине толпы называвших себя христианами впадали в транс от монахов, кадил, исцеляющих кусочков трупов и старцев, но нисколько не интересовались, чему, собственно, Христос учит. Не видя иного пути с этим бороться, Лев Николаевич переиначил текст Евангелия таким образом, что для чудес в нём не оставалось места, но был только Он, Христос, Сын Человеческий, Истина, Бог. И Льва Николаевича объявили безбожником. Человека, который каждый день молился и повсюду говорил, что из всех книг выше — Библия, а Иисус — Господь. Жалко оболганного человека, которого никто не защищает.

Никто — ещё не повод оставаться в стороне. Даже если для выявления истины придётся написать правду о тех, кто оказывался с ним рядом.

Глубже — это значит понимать, почему все дети Толстого, порицая мать на словах — в старческих своих мемуарах, — при её жизни были верными её орудиями и называли отца старым дураком. Глубже — это понимать, что тех, кто осознавал мощь самообладания Софьи и заявлял, что разнузданные истерики «идеальной жены» и её угрозы самоубийства — не более чем притворство, средство достижения своих целей, средство принуждения начинающего обретать относительную душевную независимость Льва Николаевича, — их, умеющих видеть, — меньшинство. Глубже — это не удивляться тому, что о Софье Андреевне бытует лишь два мнения, а вот о Льве Николаевиче их было множество.

Разнузданная в разрушительных и контролируемых истериках «идеальная жена» как в зеркале видела в нём человека, который, несмотря на мудрые слова, на деле разваливает семью, уничтожает её, прекрасную Сонечку, давит всех и каждого, и что цель его жизни — довести всех до самоубийства. Изнемогающим от безделия губернским дамочкам совершенно отчётливо казалось, что Лев Николаевич с приезжавшими в Ясную Поляну дамами особенно учтив. Пролетарский писатель Максим Горький, певец казарменного коммунистического строя, общаясь с Толстым, разглядел матерщинника и человека, который хочет всех принуждать, уложить в ранжир. Лучшие же люди православной Церкви — лучшие в том смысле, что они, как главари иерархии, были избраны в высший церковный совет (Синод) судить других людей, — всматриваясь в Толстого, перед тем как отлучить Льва Николаевича от церкви «православия», увидели в нём человека, не достойного даже и называться христианином.

Да, есть над чем подумать. Подумать — и увидеть…

* * *

И что же, среди прочего, становится видно? В столичном городе, на глазах у всех, совершается организованное преступление, и даже более того: преступление высокоорганизованное, в которое вовлечены известнейшие люди: государственные деятели, влиятельные учёные, почитаемые артисты, религиозные поводыри ослеплённого населения, а главных же — почитают разве что не за святых. Жертв одного только непосредственного воздействия множество — тысячи, десятки тысяч. Это не только изуродованные тела мировоззрения и надругательства над телами памяти. Это — убийство адекватного мышления, это — физическая смерть без участия чужих рук и рук вообще. Особенность этого конвейера преступлений в том, что свидетелей даже не надо «убирать» — они и так не опасны. Более того, они помогают, создавая необходимое поле одобрения, вернее — восхищения. Борьба с этим видом преступности только имитируется — жрецы чувство восхищения пытаются «исправить» на чувство ужаса. Но при том и другом чувстве организаторы конвейера оказываются энергетически сверху, и это их вполне устраивает. И в том, и в другом случае яркие некрофилы остаются в телах населения, которое есть, по сути, лишь их реплики, ходячие мертвецы, у которых нет сил задуматься о половинке… Это ещё более страшный результат преступления, чем буквальное умерщвление.

Но кто бы ни были эти «организаторы» — это не важно. Да и вообще обо всех этих людях мы вспоминаем лишь вынужденно. Они недостойны даже быть поминаемы. Они достойны быть забыты. И так это и произойдёт — в вечности. И книга эта не о них, это, прежде всего, — история любви, история очищения, катарсис.

История любви (только настоящей!) — вовсе не о том, как, кто и кого увидел, впервые поцеловал и что с ними происходило потом, — хотя интересно и это. Настоящая История Любви — это сама возможность существования характера — так, чтобы это, действительно, был характер, — возможность его возрастания, и не одного, а двух, и слияние их из двух половинок в Один. Это самое прекрасное, что только может произойти на этой земле.

История любви — это поданная Рука, и это несмотря на то, что некогда, в Эдеме, она была отвергнута.

В Истории Любви уровней много.

Это — ещё и прощение.

Это — ещё и осознание.

Мало кто знает, что когда Толстой писал «Анну Каренину», в Европе, в особенности во Франции, и в России тоже дебатировался вопрос: убивать или не убивать изменившую жену? Толстой внимательно следил за аргументами сторон и высказался уже одним только к «Анне Карениной» эпиграфом: «Мне отмщение, и Аз воздам». Это из Библии. Совершенное отмщение в руках Божьих; худшее из всего возможного человек несёт в самом себе. И вот это-то, действительно, неотвратимо. Для всех тех, кто начинял Возлюбленную железом.

Многим, наверное, не понравилось, что Возлюбленная, разве что не накануне своего в Неё превращения, так долго была среди целителей. То, что последняя русская императрица более десяти лет до самой смерти пресмыкалась перед «дорогим Григорием», несмотря на то, что от неё не скрывали результатов наблюдений филёров за Гришкой, — это воспринимается почти безразлично. Когда подумаешь, что в эпоху падения социализма и смены одной государственной религии на другую все ринулись пресмыкаться перед экстрасенсами-целителями — это тоже воспринимается почти безразлично. Но когда то же самое делала будущая Возлюбленная… то появляется боль некоторой обиды. И её не рассеивают рассуждения об ошеломляющем гипнозе, что подготовлена она к тому была долгими годами жизни «как все», а как раз в то время эти все и увлеклись экстрасенсорикой…

Обидно. Да. И остаётся вопрос: почему так долго? Подсознание, подсознание — голова-то её где была?

Но ведь обманывали будущую Возлюбленную ещё и на логическом уровне! Взять хотя бы текст своеобразной клятвы, который предъявляется целителями в качестве доказательства благородных намерений: