Мао Цзэдун - Александр Панцов

Махнув рукой, он направился к выходу. Все разговоры с Мао были бесполезны.

2 августа для рассмотрения «дела об антипартийной группе во главе с Пэн Дэхуаем» здесь же, в Лушани, был созван пленум ЦК. На нем вновь выступил Мао, подвергший «раскольников» еще более уничтожающей критике. «Речь идет о борьбе… с правыми, которые предприняли злобное наступление на партию, на победоносное движение к социализму 600-миллионного народа», — подвел он черту285.

После этого всем стало ясно, что на карьерах Пэн Дэхуая, Ло Фу, Хуан Кэчэна, Чжоу Сяочжоу и Ли Жуя можно поставить крест. Пэн выступил с самокритикой, но его обвинили в «нечестности, неискренности и лживости»286. Самокритичные заявления сделали и другие участники «группы», но это им тоже не помогло. «Я советую вам, — сказал Мао Пэн Дэхуаю и его «подельникам», — чтобы вы научились есть „перчик“, а как в противном случае вы сможете понять, что „перчик“ горек?»287

Через месяц после Лушаньского пленума дискредитированного «командующего» сняли с должности министра обороны. На его место Мао назначил Линь Бяо. Начальником Генерального штаба вместо Хуан Кэчэна стал Ло Жуйцин, до того возглавлявший министерство общественной безопасности. Потеряли посты и остальные «заговорщики». Пэн обратился к Мао с просьбой направить его в какую-нибудь «народную коммуну» простым крестьянином, но Председатель не согласился, посоветовав ему заняться самообразованием. Простить обиды ему и его «подельникам» он не мог до конца своих дней. Характерно, что после отставки Пэна высели из Чжуннаньхая не куда-нибудь, а в полуразвалившийся дом известного национального предателя У Саньгуя, в 1644 году сдавшего Китай маньчжурам288.

Для Мао, однако, это была пиррова победа. Он совершенно отвык от критики, и мысль о том, что Пэн Дэхуай, возможно, был прав, не давала ему покоя. Он прекрасно видел результаты «большого скачка», но продолжал упорно твердить, что его генеральная линия правильна, достижения огромны, а перспективы светлы. Сознание же того, что в партии и в ее руководстве есть люди, которые считают его «недоумком», отравляла ему существование. После Лушани он стал особенно подозрителен: как и любой китаец, больше всего на свете он боялся «потерять лицо».

Но обстановка в стране не способствовала укреплению его авторитета. В отличие от 58-го года 59-й почти повсеместно выдался неурожайным. За исключением, может быть, Шаошани, где Мао порадовали колышущиеся нивы. В августе Мао срочно внес коррективы в планы: теперь в текущем году он удовлетворился бы и 275 миллионами тонн зерна вместо 525 и 12 миллионами тонн стали вместо 13289.

Но было уже поздно. Голод в стране начал приобретать масштабы национального бедствия. Надо было что-то срочно делать, чтобы не допустить катастрофы, но Мао теперь заботило лишь «сохранение лица». Страдания миллионов почти не беспокоили его. Он даже находил время для шуток. «В какой-то период, — говорил он. — …бывает очень мало овощей, нет или очень мало заколок для волос, нет мыла, нарушаются пропорции, на рынке появляется напряженность. Все нервничают, так что на душе у людей делается неспокойно, но мне кажется, что не надо волноваться… Если ты беспокоишься в первую половину ночи, то прими во вторую половину ночи снотворное и не будешь беспокоиться»290.

После Лушаньского пленума он решил усилить свой культ. Ведь «почитание личности, — считал он, — может быть двух видов: одно почитание правильное — например, мы должны относиться с почтением, должны вечно относиться с почтением к Марксу, Энгельсу, Ленину, Сталину, ко всему правильному. Нельзя относиться к ним без почтения. Да и почему их не почитать, если истина в их руках… Другой вид — это неправильное почитание, слепое почитание без аналитического подхода. Так не годится»291. Понятно, свой культ он относил к первому виду.

Новый всплеск культовых эмоций потряс Китай уже в конце августа — начале сентября 1959 года, сразу после Лушаньского пленума. И главные партии в хоре льстецов исполнили Лю Шаоци и Линь Бяо, давшие старт безудержному восхвалению Мао на расширенном заседании Военного совета ЦК КПК в Пекине. «Руководство товарища Мао Цзэдуна, — заявил Лю, — нисколько не уступает руководству Маркса и Ленина. Я уверен, что если бы Маркс и Ленин жили в Китае, они руководили бы китайской революцией точно так же». И далее: «Партии нужно иметь авторитет, пролетариату нужно иметь авторитет. Если у нас не будет авторитета какого-либо одного человека, как же осуществить строительство?»292 Что же касается Линя, то он так зарапортовался, что назвал современный марксизм-ленинизм (и не только в Китае, но и вообще в мире) «идеями Председателя Мао»293.

На душевные раны Мао Цзэдуна эти слова действовали как наилучший бальзам. Он постепенно приходил в себя.

Но тут его вновь разозлил Хрущев. В сентябре 1959-го лидер КПСС собрался в поездку в Соединенные Штаты, чтобы в духе своей теории «мирного сосуществования двух систем» провести переговоры с Эйзенхауэром, которого Мао, вполне логично, считал главным врагом. Накануне визита Хрущев делал все, чтобы не осложнить обстановку в мире и не повредить советско-американским отношениям. Но тут как на грех в самом конце августа на китайско-индийской границе вспыхнул вооруженный конфликт. Сама граница в горах была фикцией, да к тому же проводилась она когда-то давно англичанами, так что правительство Индии не считало ее законной. Вот почему индийские пограничники взяли да перешли ее. К тому времени отношения двух стран и без того были напряженными из-за подавления китайцами в марте 1959 года мятежа тибетцев, требовавших предоставления независимости. Духовный лидер Тибета Далай-лама бежал в Индию, переодевшись простым солдатом, и Неру выступил в его защиту. Китайско-индийский пограничный конфликт, в ходе которого одного индийца убили, а другого — ранили, был совершенно не нужен Хрущеву перед его встречей с американским президентом. Долго заниматься этим сложным вопросом ему тоже не хотелось, но поскольку правительство США встало на сторону Тибета и Индии, надо было что-то делать. И он дал задание МИДу подготовить текст заявления ТАСС по поводу ситуации на китайско-индийской границе (готовили его два китаиста — Константин Александрович Крутиков и Михаил Степанович Капица, а редактировал сам Громыко). Текст получился чудовищным, так как Хрущев хотел услужить «и нашим, и вашим», а потому мидовские чиновники дали ясно понять, что СССР придерживается «нейтралитета». «Нам, — пишет Крутиков, — …было ясно, что заявление ТАСС… будет расценено как вмешательство в китайские дела». Так оно и вышло: «В Пекине заявление ТАСС было расценено как неблагоприятное для Китая. Там сочли, что СССР уклонился от поддержки своего союзника… И конечно, их раздражало, что Хрущев предпринял этот нажим на Китай, налаживая свои отношения с Соединенными Штатами»294.

Видимо, унижение, копившееся во время «бассейных переговоров», в какой-то момент переполнило чашу терпения Хрущева, и он стал действовать в отношениях с Китаем так топорно, что Председатель просто кипел от негодования. Накануне Лушаньского совещания, 20 июня 1959 года, Хрущев, например, неожиданно объявил, что аннулирует соглашение о предоставлении Китаю технологии производства ядерного оружия295. Это соглашение существовало с октября 1957-го (именно тогда в Москве был подписан соответствующий советско-китайский протокол). По нему правительство СССР обещало предоставить Китаю готовую модель атомной бомбы и поручить советским ученым обучить китайских специалистов, как ее делать. В августе 1958-го, едва вернувшись из Пекина, Хрущев даже послал специальную делегацию в КНР для подготовки условий передачи бомбы296. И вдруг дал задний ход. (Позже он объяснит, что ему стало просто обидно: «Нас так поносят… а мы в это время, как послушные рабы, будем снабжать их атомной бомбой?»297)