Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

Попытка драматургии

Сцена I

Место действия – изба

ШУРКА (ему за 50 лет). (Вваливаясь в изодранной рубахе. Весь в крови.) Мама, а где мама? Это я, Шурка, я опять пьяный!

ТЕТЯ ДЮНЯ (80 лет). Сынок, батюшка, да ты не такой пьяный, поди, сегодня. Ты б домой шел, отдохнул бы!

ШУРКА (выжимая кровавую рубашку). Нет, мама, я оччччень пьяный.

ТЕТЯ ДЮНЯ. Батюшка, сынок, сколько раз я тебе говорила, чтоб ты на публику не выходил.

ШУРКА. Нет, мама, это меня сынок так отделал, но и я ему е…нул хорошо, он в поле лежит сейчас.

Я (50 лет, автор). (Выскакивая на крыльцо и видя проходящего второго сына тети Дюни, Николая.) Дядя Коля, там Шурка Серегу убил. Он в поле за избой лежит.

НИКОЛАЙ (ему за 50 лет). (Проходит, не оборачиваясь и не отвечая.)

Сцена II

Те же и СЕРЕГА (ему 18 лет). (Весь в крови. Шатаясь, подходит к Шурке и бьет его по лицу.) Вот тебе, папаня. А Витька (второй сын Шурки) из армии придет – мы тебя до смерти отделаем и ракам скормим.

ШУРКА (вставая с пола и утирая кровь). А это тебе, сыночек, чтоб батю помнил.

Серега лежит до конца пьесы не двигаясь на крыльце.

Сцена III

ЗИНКА (40 лет). (Без слов вцепляется в голову Шурки и царапает ему лицо.)

ТЕТЯ ДЮНЯ. Шура, батюшка, ты бы домой шел, отдохнул бы. Баловник ты сегодня. Неугомонный какой-то.

ШУРКА (отбрасывая Зинку в огород). Мама, а мама, а у тебя маленькой не найдется?

Немая сцена.

Участвуют:

БЕЛЛА АХМАДУЛИНА (45 лет), поэт.

БОРИС МЕССЕРЕР (50 лет), художник.

Дети Беллы:

АНЯ – 15 лет.

ЛИЗА – 10 лет.

ТЕТЯ ДЮНЯ – 80 лет.

Шурка падает на последних словах и лежит не двигаясь.

Сережа и Зина лежат не двигаясь.

Занавес.

За сим следует мое обращение к вам, дорогие Вася и Майя, моим первым зрителям, то бишь слушателям, то бишь читателям, с просьбой не быть слишком строгими судьями и учесть, что “пьеса” написана экспромтом сейчас, без единого черновика и в пределах 10 предшествовавших этому минут.

Вася, Майя, дорогие, дописываю письмо торопясь, потому что момент отправки пришел.

Нарочно пишу про свое, чтоб понятней вам что-нибудь было про нашу жизнь.

Вася, Майя, любим вас всегда и помним.

Пишите нам, и уж вы нас не забывайте в вашем лучшем из миров.

Целую.

Борис

(продолжение письма)

Б. Ахмадулина – В. и М. Аксеновым

Вася и Майя.

Уж не 3-е, уж выпал и растаял снег, уж Бенсон сейчас приедет.

А я? Попробуй – опиши все, скорей, в горячке: что вот соотношусь наяву, а не привычным таинственным способом посылания в вашу сторону всхлипывающих и усмехающихся сигналов. Как описать все не в художестве, а в письме, заменяющем все, что отнято: видеться, болтать, говорить и оговариваться, или надо всегда писать письмо вам, я пробовала, но письму больше, чем художеству, нужна явь и достижимость читателя. Вот и в Ферапонтове – всегда думала о вас, словно писала письмо, – куда опустить? в озеро? в небо? Ах, утешалась, они сами все знают, они это мое письмо – через озеро и небо – получили. И на сеновале получили ответ: твой, Васька, голос. И потом получали. Я сказала Боре: Васька – пушкинский, по Пушкину человек: бред таланта и здравомыслие вместе.

Описал ли вам Боря, как при дождичке, возле белого Ферапонтова монастыря, хоронили местного мальчика в цинковом афганистанском гробу и каково же хватать и обнимать этот все отнявший цинк той, чей крик стоял во всей природе? Ей, кстати, заметили вежливо, но строго: “Мамаша, подождите убиваться”. Это военком начинал речь: “…геройски погиб за родину…”, а кроткая его родина серебрилась озером, белела монастырем, осеняла тихим дождичком нетрезвые головы. И много гробов прибывает в те места, сводя их с ума непонятностью смерти и непроницаемостью цинка.

Любимые мои и наши! Простите сбивчивость моих речей, моя мысль о вас – постоянное занятие мое, но с чего начать, чем кончить – не знаю.

Целую вас.

Белла

В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру

18 ноября 1983 г.

Дорогие Белка и Борька!

Рэй (Луч-Rау) появился, как всегда, – спешка, запарка, полдня на сборы, с вещами по коридору, собака лает, телефон звенит, проклятья, как всегда, на невинную голову С. В. Спасибо за письма. Помимо радости общения с вами возникла еще впечатляющая картина действительности (Борькины описания превосходны. Почему бы тебе не написать книгу, старик? Заткнешь за пояс многих “крупнейших из ныне живущих”), а Белкино “нет сил” и поразило, и подтвердило. Иной раз возьмешь “ЛГ”, и дыхание перехватывает от вранья.

Я так рад, что вы меня иной раз слышите. В этой работе, которая возникла только из-за нужды в деньгах, вдруг появился смысл.

На днях я получил письмо от Жоры. Он стал главным редактором “Граней” и просит меня написать статью о “Тайне” и вообще о таинственности Шелапутова и Хамадуровой. Надеюсь, не возражаете? В этой статье мне хочется, кроме основной темы, еще прояснить некоторые пунктиры, мокрой тряпкой – слегка по некоторым мордам, надувшимся от паршивого высокомерия в адрес поэтов нашего московского круга и поколения. Один, например, называет авторов “Метрополя” “баловнями” (т.е. режима), другой, понимаете ли, со снайперской винтовкой собирается поджидать возле ЦДЛ Вознесенского и Катаева, но почему-то не Грибачева и Стаднюка. Больше всего, однако, это касается Бродского, который ведет себя в Нью-Йорке как дорвавшийся до славы местечковый поц. Он хвалит Сюзан Гутентаг, а та его – “крупнейшим из крупнейших”, но если бы только это – он лицемерит на каждом шагу и делает массу гадостей и Саше Соколову, и Копелевым, и другим, не говоря уже обо мне.

Не думай только, Белка, что в статье о тебе я буду сводить с ним счеты. Я с ним вообще ничего сводить не буду, да и упоминать нигде не собираюсь…, а здесь пишу для очень внутреннего использования, просто чтобы вы знали, что он ваш недоброжелатель…

Обнимаю вас, мы ждем вас все-таки здесь в гости после завершения цикла холодной войны, если, конечно, в горячую, гадина, не перекатится.

Целуем.