История Венецианской республики - Джон Джулиус Норвич

Всех венецианских послов, находящихся за границей, следует заменить «демократами».

Кредит доверия монетного двора и национального банка гарантируется государством.

Чтобы выполнить эти требования — для возражений не нашлось ни голоса, ни аргумента, — в пятницу 12 мая собрался Большой совет, С самого восхода солнца народ стекался на Сан-Марко и Пьяццетту, как уже бывало бессчетное множество раз за долгую историю города. Однако в прошлом они обычно собирались на праздник или, что случалось реже, чтобы заявить о своем мнении или недовольстве. Никогда прежде горожан не собирал воедино страх. Теперь же все считали, что настал конец, но никто не мог точно сказать, каким образом он наступит. Царила необычная для Венеции атмосфера — неопределенности, замешательства и тяжелого предчувствия. Среди рабочего люда, напротив, находилось немало тех, кто считал, что обречена республика или нет, но бороться за выживание она должна до последнего. Их разбирал гнев пополам со стыдом, и скрывать своих чувств они не собирались. Группы этих лоялистов толпились на улицах с криками: «Viva San Marco!» и призывали патрициев смело встретить свою судьбу. Отчасти из-за этого, отчасти потому что многие нобили уже бежали из города или спешили к своим имениям, надеясь уберечь их от французской солдатни, совет недобрал 63 человек до конституционного кворума в 600 участников.

Но времени на такие мелочи уже не оставалось. Дож призвал собрание к порядку, огласил условия Бонапарта и предложил «ради высокой цели сохранения веры, жизни и имущества всех этих возлюбленных жителей», чтобы олигархия отказалась от власти в пользу временного демократического правительства. Когда он закончил, один из участников взошел на кафедру, чтобы открыть дебаты. Хотя итог их был ясен, совет хотел выразить свое мнение. Едва он начал говорить, как снаружи послышались выстрелы.

В один момент все смешалось. Перепугавшие членов совета звуки могли означать только одно — народное восстание, которого так долго опасались, началось. Одни уже видели, как их рвут на части на выходе из дворца, другие представляли себе дни и недели в камерах, только что покинутых политическими заключенными, а затем гильотину на Пьяцце. И все думали только об одном: как бы поскорее покинуть дворец, пока не поздно, пусть даже переодетыми. В считанные минуты выяснился истинный источник стрельбы. Это были далматские войска, покидавшие Венецию по приказу Бонапарта, которые просто разряжали в воздух свои мушкеты, прощаясь с городом. Но паника уже началась, и призывы к спокойствию не помогали. Под крики «Голосование! Голосование!» дебаты прекратились, и оставшиеся законодатели Венецианской республики ринулись к ящикам для голосования, чтобы впопыхах исполнить последний гражданский долг перед государством, в управлении которым их обвиняли. Последний подсчет показал 512 голосов за резолюцию, 20 против и 5 воздержавшихся, но немногие из голосовавших остались, чтобы услышать результат. Оставляя на местах свои слишком заметные должностные мантии, они уже бежали к боковым выходам из дворца, в то время как в опустевшем зале дож объявлял, что резолюция принята. Венецианской республики больше не существовало.

Сам Лодовико Манин не пытался бежать. Он почти единственный из нобилей сохранял спокойствие посреди общей суматохи, хотя это спокойствие было вызвано покорностью судьбе, а может быть, даже отчаянием. Все же оно позволило ему сохранить достоинство, хотя только что перед ним рухнули остатки здания республики. В тишине, внезапно сменившей шум паники, он собрал свои бумаги и удалился в частные апартаменты. Там, сняв корно, он бережно развязал ленточки белой льняной шапочки, куфьетты, которая носилась под головным убором дожа. Затем он протянул шапочку своему слуге, Бернардо Тревизано с грустными словами, которые, как нельзя более точно обозначили падение Венеции: «Tole, questa no la dopero piu» («Возьми, мне это больше не понадобится»).

Наступило воскресенье 4 июня, Троица. В прежние годы венецианцы праздновали этот день со всей торжественностью и пышностью, как один из важнейших церковных праздников. Но в этом, 1797 году все было иначе. Потрясенные и подавленные видом своего города, впервые за тысячелетнюю историю занятого иностранными войсками, жители не находили повода радоваться. Тем не менее генерал Луи Барагэ д'Ийе, командовавший французами, решил, что какой-то праздник необходим, лишь бы он не подрывал общественную мораль. Способ проведения праздника он обсудил с временным муниципалитетом, который под его бдительным оком осуществлял высшую политическую власть в новой республике. Так родился план национального праздика Festa Nazionale, представлявший грандиозное чествование жителями новой «демократии», перекликавшийся с революционными идеями, которые и лежали в его основе.

Тех, кто в этот день пытался пройти к Пьяцце, движимый скорее любопытством, нежели энтузиазмом, приглашали к воздвигнутому в ее центре «дереву свободы» — большому шесту, который венчал символический алый фригийский колпак, напоминавший корно дожа. Под ним находились три большие трибуны, обращенные к северу, югу и западу. На западной стороне располагались 60 членов муниципалитета, державших плакат «Обязанность закона — защищать свободу». Французам и менее заслуженным чиновникам достались еще два плаката с надписями «Восходящая свобода защищена силой оружия» и «Свобода ведет ко всеобщему миру». Пьяццетту похожим образом оформили хвалебным плакатом Бонапарту, растянутым между двумя колоннами у Моло. Одна из колонн была задрапирована черным в память о храбрых французах, павших жертвой венецианской аристократии. Первым стояло имя Жана-Батиста Ложье.

Затем Барагэ д'Ийе и муниципалитет заняли свои места, и начали играть оркестры. Их было четыре, расставленных по всей площади. Всего собралось около 300 музыкантов. Началось шествие. Первой шла группа итальянских солдат, за ней шли двое маленьких детей с горящими факелами и плакатом «Расти, надежда отечества». Позади них шествовала пара обрученных («Плодовитость демократии») и наконец пожилая пара, несущая сельскохозяйственные орудия и плакат с надписью, что «в их преклонные года к ним пришла свобода».

Шествие закончилось, председатель муниципалитета подошел к «дереву свободы», где после короткой церемонии в соборе он приступил к самому волнующему действу этого дня — символическому сожжению корно и других атрибутов достоинства дожа (их передал лично Лодовико Манин), а также копии «Золотой книги». Затем он, члены муниципалитета, генерал и его помощники принялись плясать вокруг «дерева свободы», загрохотали пушки, зазвонили колокола церквей, оркестры заиграли карманьолу. Праздник закончился торжественным представлением оперы в театре Фениче, построенном пять лет назад.

Вот до чего опустилась Венеция за какой-нибудь месяц после гибели республики — до уровня аллегорической безвкусицы и пустых патетических лозунгов, так любимых сегодняшними тоталитарными правительствами. Моральное падение было таким глубоким, что жители, еще недавно кричавшие: «Viva San Marco!» под окнами Большого совета, теперь аплодировали сожжению их былой славы. Вскоре после этого некто Джакомо Галлини, глава гильдии каменщиков, подписал договор, по которому он обязался убрать из города все изображения крылатого льва, как это уже с ужасающим старанием сделали французы на terra firma. Мы можем только радоваться, что он оказался не таким сознательным — деньги он получил (982 дуката!), но пострадали лишь немногие львы.[330] Но сам факт такого договора показывает, насколько в это кошмарное лето венецианцы заразились французскими идеями.