Воды Дивных Островов - Уильям Моррис

– Добрый рыцарь, – ответил Барульф, – ты мудр, невзирая на молодость, и по слову твоему будет исполнено. Пусть кто-нибудь соберёт две тысячи самого лучшего войска – из тех, кто не настолько устал. Людей этих следует разделить на два отряда. Один выйдет из Восточных ворот, и его поведёшь ты, сэр Льюкнар. Я поведу второй отряд – из ворот Святого Георгия.

Слова эти он проговорил с пылом, и лицо старика окрасил румянец. Застенчиво поглядев на него, Герта сказала:

– Сэр Барульф, не слишком ли стар ты, чтобы краснеть? Все твои слова полны мудрости, кроме самых последних, портящих дело, ибо тебе надлежит остаться с нами. А поедет в бой кто-то другой.

Лицо Герты озаряла ясная улыбка, она воистину была счастлива в этот миг, видя пророческим зрением, что конец уже недалёк.

– А я? – спросил Льюкнар. – Следует ли мне тоже остаться?

– Ступай, прекрасный рыцарь, и да хранит тебя Господь от всякого зла.

Но Барульф ответил также с улыбкой:

– Тебе виднее, королева Герта, поэтому я останусь; придётся отыграться на троих герцогах, они дождутся своего, не сомневаюсь, и да сделает Всевышний легковесными руки их! Но кто же заменит меня?

Королева оглядела благородное собрание, глаза её остановились на сидевшем напротив неё юном рыцаре, чем-то напоминавшем Герте короля, дожидавшегося её теперь под чёрными тополями. Она спросила:

– Сэр рыцарь, я не знаю твоего имени… Я обращаюсь к тебе, рыцарь в синем плаще с золотым шевроном*. Примешь ли ты на себя эту службу?

Всё время совета юноша этот не отрывал от неё глаз; услышав обращённый к себе голос королевы, он стал оглядываться по сторонам, словно бы они говорили с глазу на глаз и другие могли подслушать. Поднявшись, он пал к её ногам, не зная, на небе находится он или на земле, а потом едва слышно буркнул нечто о том, что не считает себя достойным.

Герта глядела на него с той невыразимой жалостью и лаской, которые заставляли каждого мужа так любить её, так верить в неё.

– Подожди, добрый рыцарь, молю тебя – встань… Живы ли ещё твои отец и мать?

– Нет, государыня, – ответил он, ещё оставаясь на коленях, словно бы умолял сохранить ему жизнь.

– А сёстры или братья?

– Увы, государыня Герта, у меня нет никого.

– А есть ли возлюбленная?

– Да, я люблю одну деву.

О, какое сочувствие сгустилось в её глазах! Нечего удивляться тому, что в теле юноши затрепетала каждая жилка.

– И она будет согласна на то, чтобы ты возглавил отчаянную вылазку, ты – юноша, у которого впереди вся жизнь, как говорят мужчины?

– Прикажет ли она мне идти? – спросил он.

– Бедный мальчик!.. Ступай – а после смерти мы встретимся вновь. Вы с Олафом будете друзьями, и ты увидишь всю его славу. Как твоё имя?

– Рихард.

– Прощай, Рихард! – Она подала рыцарю руку для поцелуя, и он отбыл, не говоря более ни слова; только присел снаружи палаты на минуту-другую, не зная, что делать с собственным счастьем.

Тут вышел и Льюкнар, и вместе они отправились выбирать людей, а по пути поверяли друг другу, что было на сердце. Рихард сказал:

– В жизни моей с самого детства не было столь счастливого дня. Сегодня мы будем биться с доблестью, сэр Льюкнар.

– Да, – ответил тот, – нам следует поблагодарить Бога, сэр Рихард, – за то, что в нынешних обстоятельствах он ясно указал нам, что надлежит делать. Помню, как в прошлом я часто изводил себя самого мыслями о том, как буду жить, если случится, что моя истинная возлюбленная – когда любовь придёт ко мне, ибо чувство это не торопилось к моему засохшему сердцу – не оценит меня.

А теперь Господь велит нам попросту забыться на несколько часов в отчаянной битве, а потом дарует забвение – до встречи с нею в иных краях. И я не заслуживаю этой милости, ибо – хотя людские уста нередко произносят моё имя, превознося мои деяния, – в каждом сердце таится своя горечь, и я знаю, почему совершал подвиги – не ради Божьей славы, а ради себя самого.

– Но разве Господь не примет подвиги мужа, совершённые им по смешанным мотивам, отчасти добрым, отчасти злым? Разве не написано: «…по плодам узнаете их»? Ну, а плоды твоих дел… Как часто, слыша о них, я мечтал стать таким, как ты, – таким же отважным, мудрым и добрым!

– Ах, эти плоды, эти плоды! – сказал Льюкнар. – Сколь часто обдумывая законные плоды собственных помыслов, я содрогаюсь, понимая, насколько близко проходил от обители Дьявола. Молись за меня в битве, Рихард.

– Льюкнар, ты добр и скромен, – ответил тот. – Я не знаю, чем могут помочь тебе молитвы такого человека, как я, но буду молиться. Но и я был беззаботен в своих деяниях. Я любил красоту настолько, что ради обладания ею мог бы совершить любое преступление; и всё же Господь был милостив ко мне… И более всего доброту его я вижу сейчас: ничего не совершивший за всю свою жизнь, я должен совершить подвиг и умереть.

– Это достойно – совершить доброе деяние и пасть, – согласился Льюкнар. – Прощай.

И они отправились каждый к собственному отряду; к этому времени дождь прекратился, с моря налетел крепкий ветер, чуть разогнавший облака, однако намного светлее не стало. К тому же и луна, хотя и взошла, но в основном пряталась за облаками.

Две тысячи всадников, разделившись пополам, направились каждый в свою сторону, стараясь не шуметь на улицах города. Соблюдая тишину, открыли и ворота Святого Георгия, и Льюкнар выехал из города во главе своих людей. Теперь по каждой стороне их высилось по «коту», поэтому пришлось выделить две сотни, чтобы сжечь обе башни; потом эти люди должны были присоединиться к основному отряду – по возможности, причинив максимальный ущерб петрариям. Вышло так, что захватчики не очень-то стерегли этот край своего лагеря: в «котах» не оказалось ни одного человека, а выделенные в охрану пять десятков спали в двадцати ярдах от них. Посему обе сотни подожгли башни, предварительно набросав туда достаточно пакли и облив её смолью, чтобы пламя нельзя было погасить; тем временем пробуждённые топотом коней и рёвом огня караульные были преданы мечу – сонные, ошеломлённые, не успевшие даже взяться за оружие. После этого оба отряда, запалив по пути совершенно беззащитные петрарии, присоединились к основной рати, спешившей к стану врага, разбуженного пламенем и шумом и уже начинавшего шевелиться. Буквально в считаные минуты летящий галопом конь вынес Льюкнара к самым крайним палаткам, их немедленно подожгли, и охваченный пламенем и дымом Льюкнар вторгся в стан короля Борраса во главе своей тысячи.

Поначалу сопротивления почти не было, захватчиков срубали или пронзали копьями, когда, едва вооружившись, они выскакивали из вспыхнувших шатров, ибо свежий ветер распространял огонь дальше и дальше, – однако тревога ширилась, враги успевали собраться в боеспособные отряды, и Льюкнар оказался в окружении прежде, чем успел это заметить. И посему, когда сражение предоставило ему возможность передохнуть, Льюкнар огляделся, прикидывая, каким образом он и его люди могут погибнуть к наивящей выгоде для отечества. Он прислушался и поглядел в сторону восточных ворот, однако не услышал шума и не увидел пламени над огромными баллистами, таранами и плотом для переправы через ров, которые должен был запалить Рихард. Увы, случилось так, что, предоставляя Льюкнару возможность вершить отчаянные деяния, люди короля Борраса услышали шум в городе на противоположном его конце, и несколько храбрецов отправились с вестью к своему господину; к этому времени король едва не обезумел от собственной неудачи и бесился, как сам дьявол, с которым, должно быть, и впрямь был в родстве; посему явиться к нему с плохими новостями мог только отчаянный храбрец. Однако, как я уже говорил, несколько удальцов решились всё-таки сообщить своему владыке, что горожане готовят вылазку в той части лагеря.