Белки в Центральном парке по понедельникам грустят - Катрин Панколь

— Но я ничего не нашел! Да, я был наказан. Я поступил вдвойне недостойно. Усомнился в вас и вдобавок поверг вас в тревогу тем, что сдвинул точилку. Сумеете ли вы меня простить, ангел мой?

— Брюно! Ах, Брюно!..

По коже у нее пробежал свежий ветерок. Перехватило дыхание. Она поднесла руку к груди. Вокруг все закружилось, и она ухватилась за край стола, чтобы не упасть.

Шаваль схватил ее руку и поднес к губам.

Едва Брюно коснулся губами ее кожи, ее пронзило острое наслаждение — как ребенка, который впервые в жизни пробует сахар…

— Прощаете ли вы бесу, что терзает мое сердце?

— Вы не бес, вы ангел.

— Я так страдал, Дениза, так страдал!.. Вы мне верите?

Она слабо кивнула.

— Вы на меня не сердитесь?

Она покачала головой и нечеловеческим усилием воли пришла в чувство.

— Вы любите меня! Вы меня любите! Скажите мне это еще раз! Это такая музыка…

Шаваль безмолвно бросил на нее красноречивый взгляд, и для Денизы это было равнозначно новому признанию.

— О, Брюно, для вас я готова на все! Я пойду на все что угодно, чтобы рассеять ваши подозрения, чтобы к вам вернулась ваша мужественная гордость. Я готова работать за двоих, я пойду мыть полы, носить воду, стану хоть поденщицей, хоть распутной девицей, хоть циркачкой, канатной плясуньей… Я готова быть ступенькой, с которой вы шагнете на путь славы, ковриком, о который вы будете вытирать свои крылатые сандалии… Я буду вам верной служанкой, кем хотите! Говорите! Приказывайте, я во всем вам повинуюсь!

Черт побери, подумал Шаваль, барышня-то заводится с пол-оборота!.. У него вырвался глухой стон.

— Любимая, вы это все серьезно?

— О да! И я клянусь, всю жизнь я буду почитать вас и служить вам как верная и преданная супруга…

На слове «супруга» Брюно Шаваль чуть не поперхнулся. «Эй-эй, полегче на поворотах! Что-то вы больно торопитесь, любезная!.. Куда меня черт несет, в какую передрягу? Я сам тоже хорош, пора притормозить…»

Но притормозить ему так и не удалось. Разгорячившись от вина, Пищалка весь вечер пожирала его пламенным взором, не удостоив вниманием ни салат по-лимузенски, ни тушеную говядину.

Не успели они выйти после ужина из «Виноградника на холме», как она обвилась вокруг него у первого же фонарного столба и, запрокинув дряблую шею, подставила ему сморщенные губы. Определенно, испанское вино превзошло все ожидания Шаваля.

— Идем, идем! — шептала она, жадно обхватив его обеими руками. — Отнеси меня на ложе, и забудем обо всем… Я хочу трепетать в твоих объятиях… Покрыть поцелуями каждую клеточку твоей кожи, опалить тебя своим влажным жаром…

Шаваль передернулся от испуга. Поеживаясь, он проводил ее до улицы Пали-Као.

Дениза едва держалась на ногах и болтала что-то бессвязное.

Он попытался высвободиться, но она слабо пискнула и приникла к нему всем телом.

— Не оставляй меня! — простонала она. — Пронзи меня… — И навалилась на него, как огромная дряблая присоска.

Шаваль пробовал отбиваться, но его спутница снова ухватилась за него и забормотала ему в ухо:

— Скользни в меня, проникни в мое девственное тело, которое ждет только тебя, исторгни у меня стон, пробуди во мне трепет, пронзи меня до основания своим пылающим жезлом…

Она извивалась, терлась об него всем телом, хрипела, вздыхала, вскрикивала, и Шаваль не знал куда деваться от этого нежданного буйства плоти. Он вспомнил про ящик и ключ. Надо все-таки разок всадить ей по самое седьмое небо, чтобы эта история со взломом вылетела у нее из головы.

А потому он поднялся в квартиру, опрокинул свою даму на кровать, потушил свет, нахлобучил ей на лицо подушку и резким движением, не заботясь о том, что она еще девственница, распечатал запретный проход.

При этом Шаваль думал о ключе, деньгах, о ста процентах выручки, которые скоро достанутся ему, о сером «мерседесе»-кабриолете с красными сиденьями, о которые будут тереться девичьи округлости… Не такая уж это, в конце концов, запредельная цена за удовольствие, размышлял он, наподдать пару раз покрепче старой деве, которая дергается там под подушкой.

Он снова превратился в рокового мужественного красавца, брутального самца, дерзкого и мощного, натянутого туго, как боевой арбалет, — каким он был раньше…

Но тут перед внутренним взором Шаваля на мгновение встала ослепительная Гортензия, и огонь в его чреслах тут же угас. Стоило ему произнести про себя ее имя, как его горделивый жезл скорчился, обмяк и беспомощно повис между ног Пищалки, — та, придавленная подушкой, только хватала ртом воздух, заходясь от счастья.

Гортензия Кортес собрала вещи. Она отбывает из Лондона.

Гортензия Кортес дотянулась до самого небосвода. Выше только звезды.

Гортензия Кортес с точностью знает, какой объем воздуха взметается за ней с каждым шагом, и ее пьянит аромат собственного шлейфа.

Гортензия Кортес отныне говорит о себе исключительно в третьем лице.

Был конец июня, институт закрывался на каникулы, контракт с «Банана Репаблик» был подписан. Николас сыграл роль агента безупречно. Он выбил ей великолепный договор: пять тысяч долларов в неделю, квартира на южной оконечности Центрального парка, с видом на парк, в доме с консьержем, на два месяца — с возможностью продлить, буде она пожелает.

Приступать надо было 8 июля в 10 часов утра. Адрес — 107 Е по 42-й авеню, в двух шагах от Центрального вокзала и Парк-авеню.

Ей хотелось петь, играть на электрогитаре, ходить босиком по красному ковру, танцевать под Коула Портера, спрятаться под кружевным зонтиком, запустить пальцы в коробку шоколадных конфет, сыпануть соли на хвост пестрой птице, завести золотую рыбку, выучить японский язык…

А перед отъездом в Нью-Йорк она ненадолго вернется в Париж. Париж…

Просто обнять маму и сестру, пошататься по улицам, посидеть в кафе на открытых террасах, поглазеть на прохожих — подметить уйму мелких деталей, которые потом, в манхэттенском офисе «Банана Репаблик», останется только творчески развить. Нет другого города, где девушки отличались бы такой изобретательностью, безошибочным чутьем и врожденной элегантностью, как в Париже. У одной она подхватит манеру держаться, у другой — общий образ, запасет в памяти сотни картинок и, переполненная замыслами, улетит в Нью-Йорк.

Собирая чемодан, Гортензия радостно напевала себе под нос и присматривала краем глаза за телефоном.

Она щедро выплатила аятолле вперед за квартиру, за два месяца, и объявила, что уезжает. Съезжает из дома. Она сорвала большой куш. «Гляди на меня хорошенько, пустозвон, ничтожество, потому что больше ты меня не увидишь! Никогда! Разве что на газетной полосе. Но действовать мне на нервы своими неоплаченными квитанциями, мелкими расчетишками и гипертрофированной — как у всех коротышек — половой одержимостью тебе больше не судьба!..»