Стрижи - Фернандо Арамбуру

она нас ненавидела и продолжала втайне ненавидеть, пока разум ее постепенно не угас.

Готов поклясться, что, когда мама порвала отношения с сеньором Эктором, она от обиды решила не признавать и наше право на счастье – это касалось как Рауля, так и меня, но не в том смысле, что она желала нам всяческих бед, нет, конечно. Ее бы глубоко ранило, как я теперь думаю, если бы нам с братом повезло с тем, чего мы лишили ее саму, – если бы у нас сложились прочные и гармоничные отношения с выбранными нами женами. И мои подозрения небеспочвенны; достаточно вспомнить, как она относилась к обеим невесткам, особенно к Марии Элене, хотя та в силу своей натуры была более отзывчивой, более уступчивой и менее способной защитить себя, чем Амалия, и терпела откровенно пренебрежительное отношение к себе. Я помню довольно грубые мамины выпады в ее адрес, которые потом мы с Амалией обсуждали наедине. – Твоя мать просто терпеть не может Марию Элену. Заметил, как она ее осадила за обедом? Скажи она такое мне, я бы это не проглотила.

Не сомневаюсь, что мама с Амалией вела себя сдержаннее, опасаясь ее острого язычка и взрывного нрава, однако это вовсе не значило, что моя жена пользовалась у нее большим уважением или хотя бы каплей симпатии, не говоря уже о любви.

13.

Дорогая Пепа!

Я уже четыре ночи подряд провел без тебя, а это слишком много. Иногда меня начинает мучить совесть, и мне кажется, что следовало сделать больше, чтобы украсить твою жизнь… Ну, не знаю, может, придумать новые игры, какие-то новые занятия, возить тебя каждое воскресенье на природу, чаще говорить с тобой, даже если ты моих слов не поймешь.

Никогда раньше я не испытывал такой внутренней тревоги из-за твоего отсутствия, как в эти последние дни. Речь идет не о тоске или чем-то подобном. Это какие-то физические ощущения, словно я медленно задыхаюсь и в результате теряю покой, даже если не думаю о тебе постоянно. Словно по той простой причине, что тебя нет дома, мое существование утратило цель и порядок, а время вокруг обрело материальную плотность и давит на меня.

С Хромым я никогда не оставлял тебя так надолго. Я могу вытерпеть, если ты проводишь вне дома ночь, в крайнем случае две. А четыре – это уже срок чрезмерный. Вот так и сижу один как перст, окруженный молчаливыми стенами, со своей депрессивной бутылкой коньяку, пока ты, Пепа, помогаешь справиться с горем женщине, которой я сегодня сказал по телефону по возможности самым мягким тоном, что завтра она должна обязательно вернуть тебя домой. Я еле удержался от упрека – ведь она вроде бы злоупотребляет моей любезностью.

Ты, ласковая моя Пепа, не имеешь привычки винить меня в чем-то, даже если для этого у тебя есть все основания. Я не всегда мог сдержать досаду, когда надо было вести тебя на прогулку и шагать с тобой по привычному пути, столько раз виденному, так мне надоевшему, нередко под дождем со свирепым ветром или в зверский холод. Меня бесила необходимость прерывать важные дела, связанные со школой, или вырываться из домашнего уюта, чтобы дать тебе возможность справить нужду. А еще я думаю, что общая протяженность наших прогулок составила бы немыслимые километры; но тут я не могу не чувствовать благодарность к тебе, поскольку обычно отлыниваю от любых спортивных занятий и даже под угрозой расстрела не стал бы ходить в спортзал. Если бы мне не нужно было выводить тебя несколько раз в день, я бы давно превратился из-за малоподвижного образа жизни в ком неуклюжей и быстро стареющей плоти.

Сейчас уже почти полночь, и я напрасно ищу твой взгляд. Твои глаза орехового цвета, которые умеют внушать спокойствие. Часто ты лежишь на полу и часами не спускаешь с меня глаз, и когда я совсем падаю духом, они словно говорят: «Да ладно тебе, ведь ничего страшного не происходит». Или, когда я слишком долго пишу эти заметки: «Слушай, а может, хватит изрыгать слова и лучше пойти спать?» Или совсем просто: «Бедное человеческое существо, пойманное в липкую сеть своих умствований».

Случались дни, когда я вдруг воображал, будто в твоем ласковом молчании и твоем взгляде можно прочитать приглашение лечь рядом с тобой на ковер или прямо на холодный пол, что я и делал много раз, точно зная, что мне будет хорошо. Я прикладывал ухо к твоему мягкому лохматому боку и долго слушал, как бьется там внутри собачье сердце. Я был бы рад поменяться с тобой судьбой. Да, я жалею, что не прожил жизнь собакой. Но не любой собакой, конечно, а такой, как ты, моя красивая, моя нежная Пепа. И я хочу, чтобы завтра ты вернулась домой.

14.

Хромой вроде бы снова повеселел (в последнее время он казался мне погрустневшим) и сообщил нам, что вот уже два дня завтракает черствым хлебом с пивом. Иначе говоря, следует совету Чарльза Диккенса, упомянутому в биографии Ван Гога, которую сейчас читает. Такой необычный завтрак, добавил он, должен разубедить тех, кто близок к самоубийству. Но в его собственном случае эта хитрая уловка действует лишь временами. Иными словами, когда он размачивает хлеб в стакане с пивом, о самоубийстве сразу забывает, но потом сам себя неизменно спрашивает: «Какого черта я тут делаю, если приходится есть такую гадость?» И ответ неизбежно наводит мысли на то, что он пытался выкинуть из головы.

Хромой уже давно не затрагивал мрачные темы, к которым всегда испытывал особую склонность. Агеду сомнительная шутка нашего друга насмешила, мало того, она даже добавила что-то забавное от себя. А вот мне, наоборот, она не показалась удачной. Я ведь достаточно давно знаю Хромого, чтобы угадать, что он думает и чувствует на самом деле, – уже по тому, как хмурит брови, хотя всей мимикой так или иначе изображает беспечность. Но то, что я увидел в глубине его глаз, не предвещало ничего хорошего и, возможно, как мне подумалось поначалу, было связано с язвой на руке. Язва, объяснил он, находится в самом расцвете – появилась глубокая дыра, живая рана, которая иногда чешется и которую он бинтует, чтобы туда не попала грязь.

Мы договорились встретиться втроем, чтобы выпить аперитив. Я предложил Хромому взять наши с ним рюмки и выйти на улицу, потому что Агеда вот-вот должна появиться, и нетрудно было догадаться, что Пепа после четырехдневной разлуки начнет слишком бурно проявлять свою радость – пусть