Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова - Сергей Васильевич Максимов

нараспев, и в таких местах, где надо надокучать, чтобы разжалобить, надо долго петь, чтобы обратить внимание. В архангельской тайболе, в самых глухих и совершенно безлюдных местах, ветхие старики-кушники, неспособные за увечьем или старостью к работе и от долгого житья в пустынном одиночестве даже разучившиеся говорить, мозолистую правую руку, сложенную корытцем, протягивали мне со словами: «Не сойдется ли что с твоей милости?» Тут уже нет определенного вида нужды, ибо все нужно, ничего нет, кроме общественной курной избы. Этому что ни дашь – все ладно: яичко ли, недоеденный пирог. Здесь, пожалуй, за деньгами не очень гоняются, ничему они не послужат, потому что и купить негде и нечего в этой мертвой лесной пустыне. Остался один, не помнящий добра желудок, который и просит хлебушка, а в прочих желаньях не на чем остановиться, все неизвестно, а былое забыто и замерло. Тут все ясно, а потому и коротко. В населенных местах нужда болтлива: она просит, распевая и длинными стихами, и коротенькой складной речью, всегда уныло и протяжно. Придуманы праздники, и с ними установлено, когда и о чем просить: яичка и сыров на Пасху, ветчинки и колбаски на Рождество, блинов на могилах, и к этим временам прилажены длинные стихи, распеваемые в Белоруссии особыми артелями так называемых волочебников, в Великороссии мальчиками, разными нищими и т. п. Во всяком случае, здесь нужда мудрена: пошла на все выдумки, хотя на самом деле истинная нужда скромна и молчалива.

В приемах выпрашиванья начáев замечается, между прочим, некоторое движение и колебания и видимы перемены. Одни исчезают, другие нарождаются с несомненным перевесом последних над первыми. Говорят, московские банщики не ходят уже с масленицей на большом подносе, на котором сооружено было нечто аляповатое из цветной и золотистой бумаги и картона, окладенное иссохшими в пыль конфектами в пестрых бумажках, по подобию тех, которыми чествуют гостей на купеческих свадьбах (банный обычай существовал еще в 50-х годах). Половые в московских трактирах не подают уже посетителям на рождественских праздниках стихов, напечатанных на разноцветных бумажках, – творений знаменитого Федота Кузмичёва, швейцара дворянского собрания, который на вопрос В. Г. Белинского в рецензии «Отечественных записок» о том, откуда он набирает для своих стихотворений такую несуразную галиматью, отвечал печатно: «Из-под черепа, милостивый государь, из-под черепа». Обычай этот пробовал было применять в Петербурге известный швейцар клуба художников Ефим Дроздов, но неудачно, то есть с денежным успехом, но без подражателей. В Петербурге начаёк делается невыносимым испытанием, беспокойной мукой вроде каторжных работ, отравляющих доброе или веселое праздничное настроение на оба праздника: Новый год и Пасху. Особенно это безвыходно тяжело для людей, живущих ограниченными средствами, но обязанных вести знакомства и заручившихся связями, когда, можно сказать, с ног сбивают эти просители наводок и начаев в виде швейцаров, дворников трех сортов: старшего, всех вместе и того, который состоит при квартире, водопроводчиков, полотеров, трубочистов. Кто читает и переписывается, того посещают почтальоны, телеграфисты, разносчики газет, посыльные, курьеры того или другого ведомства, сторожа гимназии и прочее сонмище, ему же несть числа и меры, и им же имя легион. Весь этот сонм просителей собирает ту сверхсметную, но обязательную подать, которая, кроме великого множества прочих окладных сборов, полагается за незавидное право житья в дорогом и нездоровом городе.

Из кулька в рогожку

Мужик надрал лык с липовых деревьев в мае, когда поднимается древесный сок, а кора сидит слабо, и сделал надрез сверху вниз. Соком отдирается кора от ствола и в июле сама отпадает. Собранное лыко до октября кладут в речки или ямы, где оно очищается от верхней коры и клейкого вещества. Связал мужик надранное лыко вязками, сложил на воз и свез на базар. Нашлись у него покупатели. Здесь, по давнему обычаю, ждут этого доброго и трудолюбивого человека лиходеи затем, чтобы запутать простоту и сбить на его товар цену. Сами ткачи не торгуются, а подсылают бойких молодцов. Когда эти установят бессовестную цену, покупщики, стоявшие в кучке и в стороне с тем видом, что как будто вся эта плутня не их дело, начинают бросать жребий. Кому вынется, тот и принимает покупку; остальным выдает он отступного, каждому по пять, десять, пятнадцать копеек. На эти деньги покупается водка, которая и выпивается, как накладная цена, понижая на ту же сумму цену товара производителей. Иные только за этим магарычом и ездят на базары без копейки в кармане и без стыда в глазах. Промышленный человек раздал это лыко подручным рабочим из вольных охотников, а то и сам принялся за выделку, если есть у него своя зимница – большая холодная изба с небольшими окнами, заложенными соломой. В ней стоит пыль столбом, жар, духота и смрад, каких поискать в иных мастерских. Тут едят и спят и время проводят так, что, выспавшись немного в сумерки, в десять часов вечера встают на работу до рассвета, когда завтракают, потом с час отдыхают и снова работают. Труда много, но изделия идут на базарах за бесценок. Наживаются, как всегда и везде, кулаки как скупкой и перепродажей рогож, так и торговлей мочалом. Из коры стволов приготовляется луб, из коры ветвей выделывается мочало, для чего оно раздирается на мелкие ленты. Из них на станах, стоящих посреди зимниц, ткут рогожи разных сортов и наименований тем же способом, как и шелковые материи (с основой и утоком): через большое бердо снуются мочалочные ленты, концы которых связываются в один узел и натягиваются на деревянную раму. Уток продевается иглой в три четверти аршина длины, которая имеет на обоих концах дыры для вдевания лент. Из двух рогож большой иглой, согнутой в дугу, шьется куль: лучший сорт, верхи, идет в нем на покрышку, испод составляет внутреннюю сторону куля. Это кульё с хлебом в бунтах покрывается таёвкой, вытканной гораздо длиннее и несколько шире. Если из прорванного крюком или из худо сотканного и потому всегда легкого на вес куля высыпался хлеб на покрышки, то не все ли равно – на ту же рогожу, но лишь с худшим исходом и лишним трудом для рабочих. Лежал хлеб в зашитом куле: хорошо ему было. Высыпался он и испортил все дело. От непогоды, под дождем, спрятался по случаю один находчивый возчик в распоротый куль – ему стало немножко ловчее, да подняли на смех товарищи. Насмешки обидели, он прикрылся таёвкой, но выиграл немного: рогожа стоит коробом, защищает спину, но не прикрывает головы, вода течет за ворот, да притом надо постоянно запахиваться, потому что тяжелая