Живым или Мертвым - Грант Блэквуд

— Док, с вашим лицом не следует играть в покер.

Пастернак улыбнулся.

— А я никогда и не играл. Но подумайте сами — ведь клятва Гиппократа это не такая вещь, через которую можно так запросто переступить. Впрочем, у меня было больше десяти лет на раздумья. После одиннадцатого сентября я так и не смог решить, что это будет — простая месть или что-то сверх того. Скажем, деяние на пользу общества и тому подобное.

— И как вы считаете?

— И то и другое, но второе — в большей степени. Если нам удастся получить от этого типа что-нибудь такое, что поможет спасти чьи-то жизни, я смогу смириться с тем, что сделал… что собираюсь сделать. Или, с божьей помощью, смирюсь со временем.

Кларк немного постоял в задумчивости, а потом кивнул.

— Доктор, все мы, в большей или меньшей степени, сидим в одной лодке. Так что у вас один выход: решить, что вы думаете правильно, и руководствоваться этим, а дальше пусть будет, что будет.

На следующее утро все уже томились в предвкушении. Доминик, лучший повар группы, сварил овсянку. Ее вместе с тостами предложили гостю, который уже пребывал в полном сознании и страдал от боли. Но он упрямо отказался от еды.

В семь утра его осмотрел доктор Пастернак. Потратив лишь несколько минут, он повернулся к стоявшему в дверях Хендли. Все остальные собрались за его спиной.

— Ни воспаления, ни каких-либо признаков инфекции. С ним можно работать.

Хендли кивнул.

— Что же, доставим его на место.

Когда Чавес и Доминик потащили Эмира через черный ход в амбар, он не пытался идти сам, но и не сопротивлялся. Правда, увидев ярко освещенный стол и прикрученные к его поверхности ремни, он изменился в лице. Джек заметил выражение его лица, но не смог понять, что оно означало: страх или, напротив, облегчение? Страх перед тем, что его ожидало, или облегчение от предвкушения близкой мученической смерти?

Чавес и Доминик, отрепетировавшие свои действия накануне, положили Эмира на верстак. Его правую руку сразу притянули ремнем к столешнице, с левой поступили так же, но положили под нее свернутое полотенце. И затем зафиксировали обе ноги. Чавес и Доминик отошли от стола.

Пастернак начал включать приборы — сначала аппарат искусственного дыхания, затем кардиомонитор, а потом повернулся к столику на колесах, на котором лежали разнообразные шприцы, ампулы и пузырьки. Дефибриллятор тут же громко щелкнул в режиме самопроверки. Эмир, не отрываясь, следил за его действиями.

«Ему, наверно, любопытно, — думал Джек, — и, конечно же, страшно». Никто не мог остаться безразличным к такому действу, происходящему рядом с ним. И менее всего человек, всегда целиком и полностью контролировавший все происходящее и привыкший к безоговорочному выполнению любого своего приказа. Окружающий мир больше не повиновался его воле. Это ни в коей мере не могло ему нравиться, однако он все же сохранял достоинство и производил, в определенной степени, внушительное впечатление. Что ж, он был храбр, но храбрость не бесконечна. У нее есть пределы, и те, кто находился сейчас рядом с Эмиром, эти пределы отыщут.

Доктор Пастернак закатал рукав рубашки Эмира, расстегнул пуговицы на его груди, отступил к столику и взял одноразовый шприц и стеклянный пузырек. Потом посмотрел на часы и кивнул.

— Сейчас я введу ему семь миллиграммов сукцинилхолина, — сказал Пастернак, неторопливо вытягивая поршень шприца. — Кто-нибудь, запишите, пожалуйста. — Динг, державший наготове планшетку с несколькими прикрепленными к ней листками, записал: «7 мг 8.58». — Так… — протянул врач. Он нашел на перетянутой руке, чуть выше локтевой ямки, плечевую вену, ввел в нее иглу и надавил на поршень шприца.

Саиф Рахман Ясин не почувствовал боли, только короткий укол, проткнувший кожу на его руке. Почти сразу же иглу вынули. Они ввели ему яд? — подумал он. Вроде бы с ним ничего не происходило. Он глядел в лицо человека, который только что сделал ему инъекцию, и видел, что тот чего-то ждал. Он испытывал безотчетный страх, но пугаться было слишком поздно. Он говорил себе, что должен быть стоек, предан Аллаху, тверд в вере, потому что Аллах превыше всего, что способны сделать люди, а он, Эмир, непоколебим в своей вере. Он повторил про себя символ веры, который еще маленьким мальчиком, сорок с лишним лет тому назад, в родовом доме в Эр-Рияде заучил на всю жизнь от отца: «Нет Бога кроме Аллаха и Мухаммед пророк его». Бог всемогущ, говорил он себе, стараясь, чтобы в его мыслях символ веры звучал так, будто он произносит его в полный голос.

Пастернак смотрел и ждал. Его мысли путались. Правильно ли он поступил? — думал он. Сейчас было уже поздно переживать на этот счет, но он все равно не мог не задавать себе этого вопроса. Глаза лежавшего на столе человека смотрели ему в лицо, и доктор приказал себе сохранять спокойствие. Теперь все зависело от него. От него полностью зависела дальнейшая судьба человека, который убил его самого близкого родственника, его любимого брата Майка. Человек, который приказал другому человеку захватить самолет и направить его на Всемирный торговый центр, устроить взрыв и пожар, расплавивший стальные конструкции и сбросивший офис Кантора Фицджеральда на улицу Нижнего Манхэттена. Тогда погибло свыше трех тысяч человек, больше чем при бомбардировке Перл-Харбора. Он смотрел в лицо гнусного убийцы. Нет, если он и проявит слабость, то не сейчас, не перед этим варваром.

«Этот человек чего-то ждет, — думал Эмир, — но чего?» Он не чувствовал никакой боли, вообще никакого дискомфорта. Он только что впрыснул что-то ему в кровь. Что? Если это был яд… Что ж, значит, Эмиру предстоит вскоре увидеть лицо Аллаха, и он сможет сообщить Ему, что исполнил Его волю, как и все остальные люди, потому что, знают они это или нет, все, что случается в мире, происходит по воле Аллаха. Потому что все, когда-либо случающееся на небесах или на земле, изначально записано рукой Бога. Но он выполнял волю Аллаха, сознательно решив посвятить этому жизнь.

Но ничего не происходило. Он не знал, не мог бы сказать, что его мысли лихорадочно несутся куда-то, опережая все, даже бег крови в его артериях, по которым распространялась некая субстанция, которую вколол ему доктор. Было только жаль, что это не яд, ибо в этом случае он очень скоро узрел бы лицо Аллаха и смог бы дать Ему отчет о своей жизни, о том, что он наилучшим образом выполнял волю Аллаха, как он ее понимал… А понимал ли он ее? — вдруг спросил себя Эмир, почувствовав неведомые прежде сомнения. Сейчас следовало быть полностью честным перед собой. Он ведь выполнял все, что повелевал ему Бог, верно? Разве он не учил всю жизнь Святой Коран? Разве не знал он Священную Книгу практически наизусть? Разве не обсуждал он ее глубинное значение с наилучшими знатоками учения ислама, какие только были в Королевстве Саудовской Аравии? Да, он не был согласен с некоторыми из них, но природа его несогласия была благородной и честной. Она основывалась на его собственном понимании священного писания, на его собственном истолковании слов Бога, записанных и дарованных людям пророком Мохаммедом, да пребудет с ним мир и благословение. Пророк был великим славным человеком, а иным он и не мог быть, поскольку сам Бог избрал его, чтобы он стал Его святым посланником, провозвестником Божьей воли для народов земли.