Николай Гумилев - Владимир Полушин

Поэт не верит, что это будет скоро. Он предчувствует, что ему до Нового Иерусалима не дожить, потому и предстает перед ним путник — смерть.

Открыто о своих взглядах на происходящее в России Гумилёв говорит в стихотворении «У ворот Иерусалима…», обращенном к жене А. М. Ремизова Серафиме Павловне Ремизовой-Довгелло и написанном после 17 ноября 1920 года:

В июле 1919 года появилась «Канцона вторая» («И совсем не в мире мы, а где-то…»), где Гумилёв отступает от классических канонов канцоны как лирического жанра средневековой поэзии и вводит в стихотворение приметы жестокой действительности:

Рубят головы в 1920 году многим, и поэт показывает в канцоне «огненный дурман» эпохи. Он не хочет замечать происходящего, живет в выдуманном мире, отгораживается от реальности:

В июле 1920 года Николай Степанович начал писать (возможно, написал) стихотворение «Барабаны гремите, а трубы ревите, и знамена везде взнесены…» — текст его не сохранился, а фрагменты по памяти воспроизвел М. Лозинский и опубликовал в 1923 году в посмертном сборнике стихотворений Гумилёва. Это дало возможность рапповским критикам (В. В. Ермилову и другим) объявить Гумилёва глашатаем «войны для войны».

В стихотворении «Слоненок» поэт, объясняясь в любви, сравнивает себя с ручным слоненком, но знает, что «день настанет» и слоненок, разорвав цепи, превратится в того, великолепного слона, «…что когда-то / Нес к трепетному Риму Ганнибала».

Летом 1920 года появился еще один бриллиант гумилёвской поэзии — стихотворение «Шестое чувство». В нем Гумилёв по-своему реализует формулу Достоевского, что красота спасет мир. Способны ли душа и тело подняться до высших высот совместно? По сути дела, поэт продолжает стихотворение «Душа и тело», только теперь он уже не судит плоть и дух, а высказывает дерзостное предположение, что они переходят в иное состояние:

Если не считать шуточное стихотворение «О дева Роза, я в оковах», написанное в альбом торговки из издательства «Всемирная литература» Розы Васильевны Рура, Гумилёв написал в ноябре два стихотворения красавице Ольге Гильденбрандт-Арбениной «Ольге» и газель «Пьяный дервиш». Правда, и тут не обошлось без курьезов. В. Павлов, знавший поэта в последний год его жизни, утверждал, что газель посвящена ему. Возможно, поэт подарил Павлову автограф стихотворения.

К концу 1920 года в Петербурге бумага для печатания стала дефицитом, поэтому Гумилёв в ноябре составляет рукописный сборник под названием «О тебе, моя Африка», в который включает стихотворения «Посвящение», «Птица. Готтентотская космогония», «Сомали», «Галла», «Абиссиния». Рукопись Николай Степанович снабдил надписью: «Книга эта переписана в единственном экземпляре автором и снабжена его собственноручными рисунками и подписью».

Ирина Одоевцева утверждала, что осенью 1920 года поэт посвятил ей стихотворение «О, сила женского кокетства!..». В четвертом томе Полного собрания сочинений Н. С. Гумилёва[84] публикаторы поместили его в раздел приписываемых Гумилёву стихотворений совсем неслучайно. Очень многое из того, что вспоминала через много лет Одоевцева, не совсем соответствует действительности. Слишком легковесно стихотворение «О, сила женского кокетства!..» для Гумилёва. Его нельзя сравнить с лирическими стихотворениями поэта, написанными тогда же в декабре 1920 года «Нет, ничего не изменилось…» и «Поэт ленив, хоть лебединый…» или оригинальным лирическим стихотворением «Индюк». В последнем стихотворении поэт говорит о любви, детской и взрослой. Он мастерски связывает свои воспоминания из далекого детства с образом разорванной любви.

Вполне возможно, и стихотворение «На веснушки на коротеньком носу…», также объявленное Одоевцевой как восстановленное по памяти, Николай Степанович не писал. В этих стихотворениях, восстановленных по памяти Одоевцевой, она выступает как главная героиня последних лет жизни поэта, что не подтверждено никакими документами.

Через много-много лет поэтесса приводит по памяти их длинные диалоги и беседы с Гумилёвым в воспоминаниях «На берегах Невы». Несомненно, она многое могла помнить и в ее мемуарах содержится большой фактический материал о жизни поэта, но преподнесенный с точки зрения ее, Одоевцевой, правды.

В сентябре-октябре поэт работал над «Поэмой Начала» и написал первую песнь, состоящую из двенадцати строф по двадцать строчек каждая. Она была опубликована в конце февраля 1921 года в альманахе Цеха поэтов «Дракон», который был объявлен к выходу еще в декабре 1920 года.

Первый биограф поэта П. Лукницкий сохранил план «Поэмы Начала», включавший двенадцать глав: 1. Метафизика. 2. Космос. 3. Жизнь. 4. Драконы. 5. Люди. 6. Звери. 7. Растения. 8. Минералы. 9. Духи. 10. Метафизика; 11 и 12 остались без названия. Поэма не была написана, осталась только «Книга первая», но даже то, что осуществил поэт из этого замысла, представляет большой интерес. Первая песнь первой книги рассказывает о пробуждении золотого Дракона и его встрече с жрецом Лемурии — Морадитой. По всей видимости, Гумилёв хотел создать большое лироэпическое полотно от сотворения мира до модели вселенной со всеми гранями бытия, жизни и смерти. Жизни — на уровне земном и тонкой материи — не подвластной нашему сознанию. Автор пытался понять закономерность земных явлений, постигая высшие духовные миры. Несомненно, если бы он остался в живых, то мы получили бы новое направление в литературе. А возможно, и современная литература развивалась бы по другим законам. Об этом говорили поэтические опыты последних лет его жизни. Яркий пример тому — стихотворение (иногда именуемое исследователями поэмой) «Звездный ужас». Оно совсем не случайно было поставлено поэтом в завершение лучшей прижизненной книги — «Огненный столп».

Что же за «звездный» ужас настиг «первобытное племя», изображенное Гумилёвым? Исследователи искали соответствие гумилёвского стихотворения картине Рериха «Веления неба», написанной в 1912 году. Более поздние исследователи творчества поэта видели в символике стихотворения развитие масонских теорий (М. Йованович). Некоторые современники поэта вообще не поняли внутреннего смысла «Звездного ужаса». Так, Лев Лунц, высоко отзывавшийся об «Огненном столпе», считал «Звездный ужас» «неудачным исключением».