Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков

ногу. Поравнявшись со мною, я увидел на нем погоны полковника, одна нога была короче другой, и на ней ботинок с высоким задником. «Что, доброволец, устали?!» Я объяснил мое несчастье и причину, почему отстал. «О! Да мы с вами друзья по несчастью! А я не могу открыть затвор, что-то заело. Ну, идемте вместе».

Впереди опять завязался бой. Мы не спеша двинулись вперед. По дороге он меня расспрашивал, кто и откуда я. Пришлось в кратких чертах дать свою биографию. Бой, видно, шел уже к концу. Идем медленно и разговариваем. Вдали виден железный мост, а вправо потянулся низкорослый кустарник. Вдруг, как из земли, вырос в шагах шестидесяти, а может и больше, здоровенный матрос, в расстегнутом бушлате с бескозыркой набекрень. «Товарищи! Какого отряда?!» От неожиданности я опешил. Мой же полковник совершенно спокойно кричит ему: «Корниловцы!» – и снимает винтовку с плеча. «А я большевик. Бейте меня…» – крепкое словцо. Пока я приходил в себя от этой неожиданной встречи, полковник вскинул винтовку к плечу. Матрос же бросился быстро убегать в направлении железного моста. Мы долго следили за ним, пока он не скрылся. Первым нарушил молчание полковник: «Вот это сюрприз! Хорошо, что у него не было оружия, а если бы было, что бы мы с вами делали, доброволец?! Он бы нас перестрелял, как кур. Вот этот случай лишний раз доказывает, что, помимо винтовки, надо иметь еще при себе всегда револьвер». Я же подумал про себя и пришел к другому заключению – надо не отставать от цепи, чего впоследствии и придерживался.

Это неожиданное, столь загадочное происшествие не только озадачило нас, но и задало нам неразрешимую загадку. Какими судьбами за нашей цепью появился матрос? Полковник объяснил это очень просто: что, по всей вероятности, он притворился убитым, и цепь его миновала. Это предположение имело некоторые основания, ибо я сам видел лежащих убитых. Но все это только предположения, а действительности мы не знали. По дороге полковник рассказал мне и историю о своей короткой ноге. На Западном фронте, в одной из атак на немецкие окопы, он был ранен в ногу, недалеко от этих окопов. Атака захлебнулась, и наши отступили, оставив раненых на поле сражения. Когда же наступила ночная тьма, появились немецкие санитары. Подойдя к нему и осветив его электрическим фонариком и убедившись, что это русский, один из них почти в упор выстрелил в него. Только благодаря темноте он не убил его, но попал во вторую, нераненую ногу и раздробил кость. Думая, что они покончили с ним, – ушли. Только на другой день, рано утром, после успешной нашей атаки, он очутился в нашем лазарете. Он считал это просто чудом, что не умер. Об этом эпизоде он не мог говорить спокойно. Ненависть к немцам сквозила в каждом его слове (фамилии этого полковника не знаю, но был бы бесконечно рад, если он еще жив, списаться с ним и вспомнить этот эпизод под Георгие-Афипской. – Н. Б.).

Так мы добрались до станции, которая представляла из себя сплошной хаос. Кругом грязь, мусор, разбросанные патроны, гильзы, ящики и в довершение всего между колеями походная кухня с полугорячим борщом. Некоторые вагоны горят, но они откатаны от других составов. Роту я отыскал быстро, она была здесь же на станции. После Георгие-Афипской перепуталось у меня все. Идем день и ночь, и бесконечные плавни в памяти только и осталось, беспрерывный тяжелый поход, да кругом вода, вода и вода. На второй или на третий день изнурительного тяжелого похода в воде и грязи, без отдыха и сна, наконец, мы добрались к переправе, расположенной недалеко от станицы Елизаветинской. Около переправы был небольшой аул, названия его не помню. Ну, думаю, слава Богу, отдохнем. Но отдохнуть, к моему большому прискорбию, не пришлось.

Первым был переправлен на другую сторону наш Корниловский Ударный полк. Переправляться мне лично пришлось на небольшой лодке. Собравшись на другом берегу, двинулись в станицу Елизаветинскую. Мои мечты на отдых не оправдались и здесь. В станице мы не задержались, а только прошли ее и, выйдя из нее, стали в сторожевое охранение. О самой станице почти ничего не могу сказать, кроме того, что шли по ней долго – значит, большая, хаты хорошие, и станица богатая. В эту же ночь, в заставе, я почувствовал себя плохо. Правда, я чувствовал и немного раньше, что мне не по себе, что-то творится со мною, но приписывал это большой усталости и недосыпанию. В заставе почувствовал, что дело мое паршивое. Для смены поста я подняться уже не мог, а с наступлением утра мой друг отвел меня в лазарет. Добрались мы с большим трудом, у меня была большая слабость и кружилась голова. Дежурная сестра попробовала мою голову, пульс, посмотрела язык, глаза и заявила, что я должен остаться в лазарете. О, как я не хотел этого! Я стал доказывать сестре, что я не настолько уж плох, чтобы меня оставлять в лазарете. А вот если бы она была так добра и дала бы мне какие-нибудь порошки для облегчения моего состояния, за это бы я был ей премного благодарен. А надо заметить, что в чудодействие порошков я глубоко верил. Убедить сестру не удалось, она категорически заявила, что я больной, и, видно, болен серьезно, и что мой друг может быть свободным. Взяла меня под руку, повела в одну из комнат и уложила на соломе, постеленной на полу. Не знаю и до сегодняшнего дня, что за болезнь была у меня. Когда я лег, я действительно убедился сам, что дело мое швах. Да, я болен, но – чем?! Этот вопрос я неоднократно задавал сам себе, но ответа на него не находил. Я совершенно раскис, есть мне не только не хотелось, но я чувствовал даже какое-то отвращение, но зато меня мучила нестерпимая жажда. Я все время просил пить, пить и только пить. Ночью как будто стало легче, не было жажды, но я ужасно мерз, а к утру совершенно забылся. Проснулся утомленным и разбитым. Я хотел подняться, правда, мне удалось это, но стоило больших усилий. Я шел как пьяный, думая, что вот-вот упаду. Комната стала наполняться ранеными партизанами, послышались стенания, стоны, но большое впечатление на меня произвел тяжело контуженный молодой офицер, который лежал третьим от меня. Он то конвульсивно бился, то поднимался, становился на колени, раздевался до пояса, оставаясь совершенно голым, и шептал молитвы. Молился он пять, а иногда минут десять, после чего опять одевался и