Харбин - Евгений Анташкевич

– Чёртов климат, вроде уже ночь и река рядом, а духотища!..

– Ладно мне про климат, ты дело говори – что так долго?

Матея передохнул, отхлебнул тёплого чаю и сел.

– Долго, говоришь? А загулял наш подопечный!

– Как это? Напился, что ли?

– Да нет! Не по-нашему загулял…

– Не тяни…

– Встретился с девушкой, ждал её у телефонной станции, городской, и пошёл провожать, а потом ещё час у неё сидел… или лежал, не знаю, только вышел: то улыбался, то хмурился…

– Где, говоришь, ждал, у городской телефонной станции? Здесь, в центре?

– Да, минут двадцать у афишной тумбы отсвечивал!

– А дальше?

– А я же и говорю, девушку провожал, красивую, или женщину – молодую…

– А куда?

– А дай карту!

Степан вытащил карту, и Матея сразу ткнул пальцем:

– Вот!

– Мацзягоу! Частный дом?

– Да, с садиком.

– И чё, она там одна живёт?

– Судя по тому, что в окнах не было света, а когда они вошли, свет появился, – одна!

– Плохая светомаскировка?

– Щели в палец!

– И долго свет горел или сразу потух?

– Вовсе не потух!

– О, мастера!

– И Бога не боятся!

– Ладно, пошутили. А как добирались?

– А пёхом, вроде прогулки!

– А обратно?

– На рикше.

– А вы?

– Тоже на рикше!

– Что же это ты, коммунист, ё-п-пую ма… на живых людях катаешься?

Матея поёжился:

– А ты, Фёдорыч, рассуди, не пешком же бежать, и машину не возьмешь…

– Да, с нашими деньгами… – неожиданно вставил молчавший до этого Володя Чжан.

– И это правда, и – то обгони, то отстань, как шофёру объяснить? Потому и взяли, и китайцу дали заработать, глядишь, всю семью будет неделю кормить…

«День!» Степан вспомнил сказанное Саньгэ.

– Ладно! Идите отдыхать, завтра подъём в семь, позавтракаем и расставимся. Ты, Матея, будешь со мной!

Сорокин захлопнул дверь, закрыл все замки, включил свет в коридоре и в комнате и с облегчением снял пиджак. Осмотрел шляпу – по тулье она была серая и мокрая от пота.

– Когда же привыкну? – спросил он сам себя.

Крошечная прихожая без двери переходила в крошечную комнатку с одним окном. Сорокин зажёг примус.

«Щас бы водки, но…»

Он глянул на себя в зеркало и остался доволен: «А для сорока пяти выгляжу неплохо! Всё-таки пить – вредно! Что правда – то правда!»

Пока закипал чайник, он подошёл, включил приёмник и стал крутить настройку, – сквозь скрип, шипение и свист он услышал английскую речь.

«К чёрту эту «Отчизну»! – механически подумал он. – Рабочий день закончился!» И через шум чайника стал вслушиваться в голос диктора.

Голос то удалялся, то приближался:

«Шестнадцать часов назад американский самолет сбросил на важную японскую военную базу…» Загремела, подпрыгивая, крышка на чайнике, и Сорокин прослушал, на какую базу:

«…острова Хонсю, бомбу…»

– Чёрт возьми.

Сорокин шагнул к примусу, схватился за крышку и обжёгся, одним движением укрутил в примусе огонь и дальше слушал уже не отрываясь:

«…которая обладает большей разрушительной силой… чем двадцать тысяч тонн взрывчатых веществ. Эта бомба обладает разрушительной силой, в две тысячи раз превосходящей разрушительную силу английской бомбы «Грэнд Слоэм», которая является самой крупной бомбой, когда-либо использованной в истории войны. До 1939 года ученые считали теоретически возможным использовать атомную энергию. Но никто не знал практического метода осуществления этого. К 1942 году, однако, мы узнали, что немцы лихорадочно работают в поисках способа использования атомной энергии в дополнение к другим орудиям войны, с помощью которых они надеялись закабалить весь мир. Но они не добились успеха».

– Они хотят сказать, что это конец войне?

Он забыл про чайник и желание напиться чаю и свалиться спать, схватил шляпу и выбежал на улицу, об этой своей догадке надо было с кем-нибудь….

Дверь конспиративной квартиры Родзаевского была только прикрыта. Подходя к дому с небольшим садом, он удивился, когда увидел, что свет просвечивает во всех окнах через плохо подогнанную светомаскировку. Обычно Родзаевский, чтобы никто не мешал, работал здесь, но для Сорокина это укромное место было всегда открыто. Михаил Капитонович подошёл вплотную к двери и прислушался. К своему удивлению, он услышал храп, секунду постоял и толкнул дверь. Это было удивительно, но свет горел даже в сенях, а храп стал слышен сильнее.

– Раз храпит, значит – живой! – прошептал Сорокин и ногой толкнул дверь в комнату.

Для работы у Родзаевского была предназначена следующая комната, с окном в сад, маленькая, там у него стоял письменный стол, этажерка с книгами и газетами, печатная машинка и кресло, и во всем доме только в ней Родзаевский зажигал настольную лампу около «ундервуда». Сейчас перед Сорокиным открылась необычная картина: в большой проходной комнате на круглом обеденном столе были разбросаны разрезанные на четвертушки машинописные листы: Родзаевский всегда сначала писал на четвертушках, а потом уже перепечатывал на машинке или отдавал машинистке. На самом краю, так что Сорокину захотелось подхватить, стояла бутылка скотча. Родзаевский на спине лежал на диване, его правая рука свисала, и под ней лежал пустой гранёный стакан.

Михаил Капитонович прошёл мимо дивана и приоткрыл дверь в маленькую комнату, там тоже горел свет, в пепельнице были окурки, а в «ундервуде» вставлен лист и наполовину прокручен через валик, но он был чист. «Неужели не смог напечатать ни слова?» Он подошёл и увидел, что на листе действительно не было напечатано ни одной буквы.

Сорокин вернулся и глянул на бутылку, она была отпита, но не больше чем на полстакана. Он заглянул в кухню, там всё было, как всегда, чисто прибрано, аккуратно расставлено, и складывалось впечатление, что Родзаевский туда даже не заходил.

Родзаевский храпел громко и с захлёбом.

«Ещё подавишься или язык проглотишь!» – подумал Сорокин и перевернул щуплого Родзаевского на бок, лицом к стене. Константин поёжился, поджал руки и смолк, только пошевелил губами, как будто бы обнюхивал себя под носом.

Михаил Капитонович подошёл к столу, отодвинул от края бутылку, заткнул её пробкой, потом вернулся к дивану, поднял стакан и отнёс его в кухню, вернулся и от греха унес туда и бутылку.

– Что же это ты, Костя, так напился, ты же не пьёшь? Что же это тебя так сподвигнуло? Надо же, падла, такая новость, а ты надрался, и даже обсудить не с кем! – Он сел к столу, перед ним лежало с десяток исписанных четвертушек, он взял ближний листок, на нём был ровным, красивым почерком с чистым левым полем написан текст. Сорокину совсем не хотелось ничего читать, он положил листок обратно и увидел, что тот пронумерован, – номер был 25-й.