Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

Теперь весь вопрос в последствиях, а последствия все в зависимости от вопроса: будет ли строгость душевная, сердечная, отеческая, с мыслию, что это детские шалости, или будет строгость формальная, бездушная, которая не только не поправит дело, но испортит и зло вгонит внутрь. Увы, пока последнее вероятнее. Вопрос сводится к Делянову, а что теперь ясно, что в этом человеке под добренькою улыбочкою нет теплоты душевной ни искры, это несомненно… Он все свое сердце израсходовал на ненависть к Лорису и теперь готовит беды России хуже Лорисовских. Вот этот Делянов с одной стороны советуется с [Д. А.] Толстым и Побед[оносцев]ым: оба умные, но души и любви от них не проси; а снизу его вдохновляют такие бездушные и злые существа, как [А. И.] Георгиевский, [Н. А.] Любимов и [Н. М.] Аничков. Что же выходит…

– Да уберите скорее Брызгалова, – говорят ему.

– Ни за что, это будет потачка мальчишкам, сохрани Бог.

– Да он мерзавец.

– Ну вот, мерзавец, просто себе крутенек маленько.

– Он хам.

– Правда, немного есть, – шутит Делянов, – но Боже сохрани его убирать.

– Ну так все будут беспорядки у вас.

– Пускай, а мы будем закрывать университет.

– Да ведь там 3500 человек, вы их сознательно поджигаете, раздражаете.

– Ничего, пошумят и успокоятся…

Вот речь Делянова, вот речь Аничкова, вот речь всех, от кого зависят меры к успокоению университетов.

И меры-то хороши: все они только раздражают молодежь. Например, в Петербургском университете сочинена такая мера: швейцару велено считать пальто и шинели студентов и записывать, чтобы следить за бывающими на лекции и не бывающими. Где же иной смысл такой меры, кроме смысла придирки? Ведь богатому ничего не стоит заплатить швейцару, а бедный будет всегда попадаться, даже когда он не был по уважительной причине.

Что же делать? Боже мой, разве не первый долг министра был самому поехать в Москву, говорить со студентами, от души, тепло, задушевно, бесстрашно: засвистят, скажут, эка беда, тут-то и показать бесстрашие, говорить раз, говорить два, говорить три, четыре раза; молодежь всегда будет побеждена в конце концов проявлением к ней доверия и любви…

Но Делянову мыслимо ли говорить от души? В этом все горе… И я дерзаю повторять, все спасение в скорейшем удалении всех этих бичей и развратителей молодежи – в виде официальных бездушных педагогов, и в назначении человека нового, с прекрасным сердцем и здравым смыслом. За умом меньше всего следовало бы гнаться. И [А. В.] Головнин был умен, и Толстой был умен, и [А. П.] Николаи был умен, а что они сделали вредного, страшно подумать, благодаря тому, что сердца не было… Главное не ум, а такт, а такт дает здравый смысл – с сердцем!

Затем еще слово. Виновных в пощечинах ссылают в исправительные баталионы. Смею остановиться на вопросе: обещает ли эта строгая казнь результатов желательных для исправления?

Ведь эти баталионы представляют по строгости своей наказание более тяжкое, чем даже ссылка в Сибирь, а в иных случаях даже строже, чем каторга… Об этом можно судить по результатам заключения в баталионе; нрав молодых людей меняется, но как-то странно; одни впадают понемногу в меланхолическую апатию, другие озлобляются, но скрыто, третьи делаются комедиантами и притворяются самыми благонадежными, и так далее. Для исправления недостает двух главных элементов: общения с душою заключенного и действия новой, облагораживающей среды…

Ведь, например, в московском случае пощечина явилась не предумышленною, а действием горячего порыва: в порыве может ее дать самый порядочный молодой человек; да и вообще порывы бывают у натур более порядочных, чем у дурных!

Проступок совершен, карай, но сердце подсказывает, что казнь за этот порыв страшная и подчас не только может не исправить, но может из натуры горячей, впечатлительной, но доброй, сделать характер озлобленный, скрытый… При Николае I еще строже были воззрения на все виды нарушения дисциплины, но в отношении всяких проступков молодежи, где не было ничего позорящего, ничего гадкого – всегда применялось наказанием отдача в солдаты, и это наказание творило чудеса как исправление и как перерождение, и в солдаты на Кавказ, где дух был силен, где дышалось особенным воздухом военной доблести.

Кавказ остался тою же хорошею школою, Туркестан прибавился, там чудные войска, есть, наконец, целые дивизии у нас с прекрасным боевым духом, например 40-я в Саратове.

Казалось бы, за такие проступки, в которых каждый может в минуту порыва оказаться виновным, самый благородный малый, отданный в солдаты в хороший полк, не марает честное звание солдата, но зато в один год в общении с солдатскою средою и под руководством ротного командира он может сделаться прекрасным слугою престола и отечества, и жизнь его спасена.

А в этих баталионах и позор, и мертвое недоверие, и отсутствие облагораживающей среды, и физическая невозможность командиру руководить молодым человеком, – все вместе является причиною гибели наказуемого, если натура его слишком нервна и слабодушна!

Сегодня видел несколько лиц, Всемилостивейший Государь, с вестями из Москвы насчет универс[итетских] беспорядков. Один очень порядочной семьи студент Катковского пансиона говорит прямо, что всему виновата нераспорядительность и бестактность [П. А.] Капниста. Сумей он в первый день не раздразнить, а успокоить ласковым обращением студентские массы, все бы успокоилось. Мало того, раз он не сумел в первое свое прибытие в унив[ерсите]т успокоить молодежь, следовало бы немедленно закрыть на несколько дней университет, и опять-таки все успокоилось бы, и не дали бы в 3 дня школьной шалости разрастись с помощью Петровской академии[773], курсисток и агитаторов в громадные беспорядки.

Решительно ни одного голоса во всей Москве нет за [А. А.] Брызгалова. Рассказы про него рисуют его самодуром, бестактным и бессердечным. Вот в том-то и беда и горе, что обнаруживается вредное влияние личности на 3500 студентов только тогда, когда целый пожар – обнаруживает, до каких размеров дошло ожесточение против одной личности!

Делянов и его соумышленники говорят: теперь нельзя сменять инспектора Брызгалова, скажут: побоялись мальчишек. Признаюсь, рассуждение это я не понимаю. Если бы оказалось, что Брызгалов честнейшая и прекрасная личность, то было бы долгом для правительства его отстоять. Но оказывается, что его все ненавидят, оказывается, что его давно следовало бы убрать, оказывается, что он главная и единственная причина беспорядков, так как же его оставлять? Ведь ясно, что его сменяют не по требованию студентов, а потому, что обнаружилась его неспособность быть инспектором.

Тут нельзя не обращать внимания на общее настроение; все порядочные студенты ожесточены против Брызгалова, и отзывы, со всех сторон приходящие из Москвы, таковы, что его убьют, если он останется, а не убьют, так все-таки откроют университет, и опять начнутся беспорядки из-за Брызгалова.