Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

Теперь Делянов опять-таки с чисто армянскою наивностью, напоминающею мне Лорис[-Меликов]а под Карсом, спрашивает у всех: что делать с университетами?

Какая комедия! Давно ли была Киевская история[781]. Все говорили ему тогда: не пускайте туда больше, чем могут учиться, maximum 800 человек. Нет, точно ничего его не проучивает, опять университет переполняется так, что 600 студентам нет места учиться…

В Петербурге университетские истории. Ему все говорят:

– Да выгоните же половину профессоров, они же бунтуют студентов…

– Да, правда, – говорит Делянов, – они, точно они, но что прикажете делать, некем их заместить.

– Господи, – говорят ему, – да вы повторяете их слова, этих негодяев профессоров, вы в их дудку играете, они потому и дерзки и нахальны, что они никого не впускают в свою среду профессоров, кто не их лагеря; выгоните разом десять, и вы увидите, что 1) сейчас же остальные станут шелковые, а 2) явятся заместители на каждую кафедру: они есть, но профессора их не подпускают. Да и допустим, что не явятся заместители на некоторые предметы сразу: что же из этого? В Киеве и в Одессе по 10 кафедр в факультете пустыми стоят годами. А что лучше, спросите: чтобы у вас были замещены кафедры профессорами, которые мутят студентов и им мешают учиться, или чтобы иные кафедры были не заняты, но за то студенты без негодяев профессоров стали бы спокойно учиться, и кончились бы беспорядки?

– Оно конечно, – отвечает Делянов, – но все-таки как выгнать 10 человек, неловко.

Орест Миллер осенью кончил тем, что написал дерзости Делянову. Верите ли, что он с этим письмом носился и не знал, что делать, и я ручаюсь, что не огласи этот факт возмутительной лекции Миллера «Гражданин»[782], Орест Миллер до сих пор сидел бы на своем месте.

И вот все профессора в Петербурге сидят благополучно, Делянов не смеет их трогать, они теперь нарочно режут на экзаменах студентов, чтобы их раздражить, и сам Делянов говорит, что ждет скандала и в Петерб[ургском] университете!

Затем ему говорят: помилуйте, разве можно в Москве 3500 студентов сбирать, когда места и на 2000 не хватает, разве можно 2500 студентов сбирать в Петербурге, когда места на 1500 не хватает; ведь вы нарочно это делаете, чтобы тысячи студентов, лишенные возможности учиться, шли бы в анархисты.

– Да, правда, много их, слишком много, – добродушно отвечает Делянов, – надо поубавить.

И что же? Он 60 человек удаляет из университета в Петербурге, а в Москве оставляет все 3500…

И теперь удивляется беспорядкам, прикидываясь непонимающим причины беспорядков. Нет, кровь вскипает от негодования, когда говоришь об этом, от мысли, как непростительно легкомысленно обращаются эти люди с святынею своей ответственности перед Своим Государем и своею совестью.

О, Государь Всемилостивейший, простите речи, быть может, непрошенной Вашего старого слуги; но нет мочи терпеть и молчать: они тысячами губят молодежь в России, губят мертвою рутиною и точно сговариваются обманывать и все обманывать Вас с одной стороны, и на Вас возводить ответственность за те меры, которые они принимают и косо, и бездушно.

Будь один человек с душою с властью в этом злополучном министерстве, не было бы никаких студентских беспорядков. Ведь недавно же в той же Москве Вы были в этом университете – душа молодежи горела от благоговейной радости при виде Вашего доверия к ней…[783] И что же? Они ухитрились из-за какого-нибудь дрянного Брызгалова взволновать весь университет, испакостить то место, где с такою любовью Вас встретили, растлить эти святые воспоминания, погубить сотни молодых жизней, зажечь все университетские головы в России и Вас огорчить и затруднить новыми заботами!

И Вы поймете, почему со дна души еще и еще раз вырывается крик, называющий с убеждением такого человека, как Коробьина! Пусть Побед[оносце]в ахает, коли услышит его имя; он перед Богом не имеет и не может иметь голоса в этом вопросе, ибо вот два года, как он смеется, произнося имя Делянова, но сердце его молчит, и он не идет к Вам во имя Ваше, во имя несчастной сгубляемой молодежи сказать: Государь, слишком велика опасность от такого странного добродушия Делянова, обратившего все университеты в России в очаги революции.

Из школы она идет быстрыми шагами, эта революция!

Затем на всякий случай долгом считаю Вам сказать, что никогда никому и нигде имя Коробьина не было мною произнесено, что весьма важно, кажется, Вам знать. Только летом раз, как я писал Вам, имя это было произнесено О[ттоном] Бор[исовичем] Рихтером в разговоре со мною, без свидетелей.

Во всяком случае, сердце подсказывает мне, что попытку эту Бог благословит. В следующем Дневнике имею много интересного, собранного по М[инистерст]ву внутр[енних] дел и по М[инистерст]ву финансов.

За сим простите, Государь, за длинные строки. Пишу, как душа велит, как старая, глубокая, беспредельная и святая преданность мне диктует. Я одержим одною главною мыслью более, чем когда-либо, чтобы, веря в Бога, как Вы веруете, Вы в себя больше верили, чем в людей. Всегда Ваша мысль вернее той, которую Вам противопоставляют, рассчитывая на Ваше чудное и прекрасное смирение.

L’oreille de l’âne perce déjà![784]