Мао Цзэдун - Александр Панцов

Вот почему первое, что ему пришло в голову, — это чуть сбавить коммунистические обороты, по существу, вернувшись на какое-то время (по крайней мере, на семь ближайших лет) к доскачковым формам организации производства. О том же, что делать дальше, он не имел никакого понятия. Характерно, что когда Сноу попросил его рассказать о долгосрочных планах экономического строительства в Китае, Мао ответил: «Не знаю». Тот был поражен: «Вы говорите слишком осторожно». Но Мао подтвердил: «Дело не в том, осторожно или неосторожно я говорю, просто я не знаю, просто у нас нет опыта».

От всех амбициозных скачковских планов он отказался и теперь считал невозможным построение в Китае мощной социалистической экономики за 50 лет. «Чтобы догнать и перегнать наиболее передовые капиталистические страны мира, — говорил он уже безо всякого энтузиазма, — по-моему, придется потратить 100 с лишним лет»32. В середине апреля 1961 года он дал распоряжение ликвидировать общественные столовые, превратившиеся, по его словам, в «раковую опухоль»33.

Угнетенный, он решил отойти пока на «вторую линию», дав возможность другим, энергичным членам партийного руководства, проявить свою деловитость. Проводить новый курс из «восьми иероглифов» (на «урегулирование, укрепление, пополнение и повышение»[138]) он поручил Лю Шаоци, который тогда все еще фанатично его поддерживал. Помогать Лю, о котором Мао стал говорить как о своем преемнике, должны были Чжоу Эньлай, Чэнь Юнь и Дэн Сяопин, а также другие члены Политбюро. Позже, спустя несколько лет, он объяснил, почему это сделал: «Я ответствен за разделение [руководства] на первую и вторую линии. Почему возникла потребность делить [руководство] на первую и вторую линии? Во-первых, здоровье плохое [здесь Мао лукавил]; во-вторых, — урок Советского Союза. Маленков оказался незрелым, перед смертью Сталин никому не передал власть. На каждом совещании они [Лю и другие] произносили в честь друг друга тосты, льстили друг другу. Я думал до смерти создать им авторитет»34.

Это не значит, конечно, что Мао перестал участвовать в различных совещаниях и заседаниях, но выступления его стали краткими и какими-то бессодержательными. Он все призывал администраторов проводить «систематическое обследование и изучение действительности», а не «созерцать цветы с лошади», ворчал, что «кадровые работники всех ступеней еще не поняли по-настоящему, что такое социализм», и требовал бороться с «поветрием обобществления»35. На большее его не хватало.

А в это время в стране происходили потрясающие вещи. В Аньхое и некоторых других местах крестьяне стали выходить из «коммун» и бригад, делить землю и брать на себя так называемый семейный подряд. Они договаривались с местным начальством об аренде земли у «коммуны», обязуясь в сезон урожая сдать государству положенный по договору налог. Все это началось стихийно («сравнительно внезапно», как позже скажет Мао Цзэдун36) и стало распространяться, подобно цепной реакции. Но самое поразительное, что часть партийных руководителей ничего опасного в этой затее не нашла. А первый секретарь парткома Аньхоя даже поддержал ее. Более того, кое-кто стал развивать идею о том, что «крестьяне очень обеспокоены их собственными доходами. Если они станут делить доход с десятью тысячами людей, они не будут работать; если станут делить доход с одной тысячью людей, они будут работать, но немного; если станут делить доход с десятью людьми, они будут работать лучше; но если станут делить доход только со своей семьей, они будут работать изо всех сил»37.

Конечно, никто в партии и не помышлял о передаче земли крестьянам в частную собственность. Мелкие земельные участки стали раздавать (да и то далеко не везде) только в пользование на короткое время. Что-то в этом во всем напоминало ленинский нэп, правда, весьма ограниченный. Так что неудивительно, что секретарь парткома Аньхоя считал этот эксперимент вполне целесообразным. Ведь социализм от этого пострадать не мог, полагал он, а проблему голода можно было решить. К середине лета 1961 года пять процентов земли в Аньхое перешли в пользование отдельных крестьянских дворов38.

Аньхойское начинание с пониманием было встречено многими руководителями ЦК, особенно теми, кто, откликнувшись на призыв Мао Цзэдуна, всерьез занимался изучением дел в «народных коммунах». «Крестьяне ничего не делают теперь, а только жалуются, — возмущался Чэнь Юнь. — Они говорят, что при Чан Кайши они „страдали“, но было много еды. При Мао Цзэдуне все „великое“, но они едят только кашу. Все, что нам нужно сделать, — это отдать крестьянам их собственную землю. Тогда у каждого будет много еды»39. А Дэн Сяопин вообще заявил: «Неважно, какого цвета кошка, черная или белая, важно, чтобы она ловила мышей. Неважно, социализм или капитализм, важно, чтобы экономика развивалась, народ жил хорошо»40.

Но самые неприятные для Мао выводы сделал Лю Шаоци. Вернувшись из поездки в свой родной хунаньский уезд Нинсян, он в мае 1961 года на одном из рабочих совещаний ЦК сказал «У крестьян Хунани есть поговорка: „На три десятых несчастья от неба, на семь десятых — от человека“… В целом по стране есть места, где главной причиной [трудностей] явились стихийные бедствия, но, боюсь, таковых не очень много. В большинстве же мест главная причина — это недостатки и ошибки, допущенные в нашей работе». И далее: «Есть товарищи, которые полагают, что это вопрос об одном пальце и девяти пальцах. Но, боюсь, сейчас уже видно, что… если все время говорить о девяти пальцах и одном пальце и не менять этого соотношения, то это будет противоречить действительности»41. Сказав такое, Лю, по существу, выступил против Мао, ибо всем в Китае было известно, что именно Председатель обожал сопоставлять любые достижения и неудачи по принципу «девять пальцев здоровые, один — больной». И даже в отношении «большого скачка» он придерживался той же формулы.

На этом совещании в поддержку Лю выступил Дэн Сяопин. Да и остальные были настроены весьма критически. Не ожидавший такого удара Мао выглядел смущенным. Взяв слово, он признал ошибки. «И на нас сейчас обрушилось возмездие, — сказал он. — Почва не плодородит, люди и скот отощали. Возмездие пришло за политику трех последних лет. А кто же виноват? Главную ответственность несут ЦК и я. Я несу главную ответственность»42. Он также заметил, что долгое время «глубоко не понимал, как строить социализм в Китае»43. Какое-то время в середине 1961 года Мао был даже готов признать аньхойский опыт, однако это продолжалось недолго.

Чувствовалось, что он был сильно деморализован. «Все хорошие члены партии умерли. А те, что остались, — кучка зомби», — бросил он своему лечащему врачу. Было заметно, что шел он на принятие кардинальных мер под большим давлением. «Чего мы хотим, так это все-таки социализма, — объяснял он в минуту откровения. — Мы испытываем сейчас трудности в сельскохозяйственном производстве, поэтому должны делать уступки крестьянам. Но это не то направление, которого мы должны придерживаться в будущем»44.

А между тем внутрипартийная оппозиция продолжала усиливаться. И критика в адрес Мао все возрастала. Правда, оставалась она по-прежнему завуалированной, но от этого не становилась менее обидной. С трудом воспринимавший ее Мао Цзэдун вновь, как и много лет назад в южной Цзянси, чувствовал себя в изоляции. Ему опять хотелось все бросить и уехать в горы. Пусть тогда присылают нарочных и умоляют вернуться!