Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

class="p1">Раздался как будто плеск воды – голос Henry удивительно верно передавал этот звук; потом аханье, как у нас погружаются в холодную воду летом, – страшно и приятно, потом поцелуи, брызганье, снова плеск воды…

В комнате стон стоял от смеха.

Я ничего не понимала. По-моему, Henry представлял, как жена уговаривает мужа брать холодный душ, а тот боится и не сразу идет под струю холодной воды; она хлопает его по голому телу, целует… Это было, конечно, смешно, но меня еще более смешило безумно веселое настроение присутствующих.

Я попробовала было спросить Кларанс, но та, при взгляде на мое лицо – закричала:

– Посмотрите, она не понимает, ох, ох, ох…

– Ха-ха-ха-ха-ха…

Мы уже не могли сидеть, а лежали от смеха… кто удерживался за спинку стула, а Дериссе буквально катался по пушистому ковру. Я утирала слезы, как и все, ничего больше не спрашивала и не думала… Веселье опьянило меня, голова кружилась.

Я смутно слышала комплименты Henry, – чувствовала как он поймал мою руку и поцеловал ее при общем одобрительном смехе присутствующих.

Гости стали расходиться; я поднялась по лестнице к себе наверх и заснула как убитая, без всякой мысли в голове.

Среда, 20 ноября.

Проспала по обыкновению долго, до без четверти девять. В четверть часа оделась и скорее побежала за медичкой. Надо было идти в Hôtel-Dieu.

Мы пришли туда еще рано. По обширной палате, стены которой были выкрашены светло-зеленой краской, неслышно расхаживали несколько студентов.

Это была женская палата.

Румынка заговорила с одной из больных, а меня вдруг охватил страх – а ну как вдруг кто-нибудь заметит чужое лицо, подойдет и спросит… Но la belle Roumaine205 вполне успокоила меня: на визитах Dieulafoy бывает столько посторонних посетителей, столько иностранцев, что все привыкли и не обращают внимания на незнакомые лица. Я вздохнула свободно.

Раздались три звонка – и на пороге палаты показалась высокая, стройная фигура в светлом вестоне и фартуке, – это и был Dieulafoy.

Действительно, на него стоило посмотреть: прекрасная, совершенной формы голова, с правильными чертами лица, орлиным носом и взглядом хищной птицы. Я смело вмешалась в толпу студентов и последовала за профессором в мужскую палату. Но идти вместе с ними оказалось не так-то легко: меня скоро оттеснили назад; группа остановилась; с минуту я увидела на кровати совершенно обнаженную мужскую фигуру – и потом спины студентов скрыли от меня и ее и профессора.

Впервые в жизни видела я так близко от себя совершенно нагого мужчину и не чувствовала никакого смущения – больница убивала все предрассудки. И когда профессор подошел к другой кровати, я ловко, как змея изгибом, проскользнула между студентами и встала впереди.

Красивый мальчик лет 14 с чудными черными глазами. У него была болезнь сердца. Бледные восковые руки неподвижно лежали на одеяле. Из толпы выделился интерн и стал читать о ходе болезни. Dieulafoy внимательно выслушал, утвердительно кивая головой, потом взял руку мальчика и показал студентам на кончики пальцев. Те с любопытством посмотрели и взяли другую руку… Я могла только смутно догадаться, что, должно быть, он указывал на сосуды.

Минуя несколько кроватей, он опять остановился, велел выдвинуть одну из них на средину, чтобы студенты лучше видели, и попросил обнажить больного.

Это был рабочий лет пятидесяти. Среди белой простыни темным пятном выделилось волосатое, худое, донельзя истощенное тело; ужасная краснота и опухоль покрывала его правую руку и шла по боку. Тонкие худые руки медленно задвигались, больной поднял на нас свои растерянные глаза и тихо ответил на вопрос интерна: как вы себя чувствуете?

– Теперь гораздо лучше, только сил нет.

Это, очевидно, был «интересный» случай. Интерн говорил долго, Dieulafoy после него – еще дольше, но, увы! среди массы непонятных специальных слов я могла понять только одно – что больной был ушиблен вагоном и, очевидно, произошли какие-то осложнения. При взгляде на эту ужасную опухоль у меня мурашки пробегали по коже, и я инстинктивно опускала глаза, боясь, что в них все прочтут сострадание и ужас и поэтому узнают, что я не врач.

Наконец длинное объяснение кончилось, Dieulafoy перешел на другой конец залы, куда быстро шел к своей кровати какой-то рабочий; Dieulafoy велел выдвинуть ее – и рабочий лег, раздеваясь… Это, очевидно, был больной, только что пришедший в больницу. Все студенты с любопытством столпились около него. Dieulafoy начал осмотр.

– Сколько вам лет?

– 38.

– Давно вы больны?

– С первого ноября.

– Уже три недели? Отчего вы раньше не обратились к врачу?

– Я думал, что это пройдет.

Насмешливая улыбка проскользнула по лицам студентов. Но лицо знаменитого профессора оставалось бесстрастно и спокойно. Он ничего не сказал и жестом полководца, призывающего войска на поле сражения, пригласил интернов сделать диагноз.

– Daniel, начните вы!

По некрасивому лицу бойкого интерна пробежала смешная ужимка.

– Ma foi, voilа un cas très difficile206, – откровенно признался он.

Студенты засмеялись.

– Ничего, ничего, – одобрил его Dieulafoy. Интерн исследовал больного, потом осторожно начал выводить свои заключения:

– C’est un chancre mou207, – объявил он.

Chancre, думала я… это в русском языке есть такое слово, что-то такое слыхала, но что это за болезнь – не припомню.

– Теперь вы, Marignan, – вызвал Dieulafoy другого интерна.

– Я должен заявить, что мой диагноз будет диаметрально противоположный диагнозу моего товарища, – так же откровенно признался маленький брюнет еврейского типа, выступая вперед.

Студенты опять рассмеялись.

Опять исследование, лупа, тряпочки и опять – длинная речь.

– C’est un chancre syphylitique208, – решительным тоном заключил он.

А-а, так это венерическая болезнь, и я без всякого сожаления, с чувством какого-то злого удовлетворения посмотрела на эту жертву слишком усердного поклонения богу любви. Поделом тебе, не развратничай! Наверно, какая-нибудь проститутка отплатила ему за все, что он раньше сделал подлого, пользуясь в домах терпимости женским телом для своего удовольствия…

А тем временем исследовал еще интерн, и еще другой. Их мнения разделились: одни определяли шанкр как сифилитический, другие – как мягкий.

Наконец заговорил сам «maître»:

– Я совершенно согласен с диагнозом Maurignan – этот шанкр сифилитический. Почему не мягкий? Мягкий шанкр, господа, образуется несравненно дольше, месяца два, а здесь – смотрите, – в три недели какое образование, какие ясные симптомы…

– Я расскажу вам аналогичный случай из моей практики. Тридцать лет тому назад, когда у меня был интерном Paillard – к нам пришел такой же больной. Он определил шанкр как мягкий, я – как сифилитический. Больной возмутился, – как это у него находят сифилис, сказал, что это невозможно, и ушел.

– Через несколько времени болезнь захватила горло, нос, и потом я лечил этого больного пятнадцать лет от сифилиса.

– Перед вами теперь